Александр Никонов - Последний фронтовик Страница 5

– Что с тобой, Ефим? Тебе бы радоваться – на свободу скоро, а ты как будто и не рад. Головёшкой ходишь.

– По свободе-то я рад, Ваня. А вот как подумаю, что мне в своё село возвращаться придётся, на душе тошно становится. Как я людям в глаза смотреть буду, ведь меня все там за вора почитают.

– Плюнь на это, Ефим, и разотри – мокрое пятно будет. Меня вот расстрелять за убивство грозились – пронесло, а я и этому рад – живой. Вон, солнышко светит, птички поют, люди грызутся – весело, вольно. Тайгу валю – и то хорошо. А чем бы я на воле занимался? Тоже тайгу бы валил, потому что я с детства, по батьке моему, лесоруб. И какая, ответь мне, разница?

– Эх, Ваня, сам себе я не виноватый. А люди? Людям не объяснишь – будут в харю тыкать: ты такой, да ты сякой. Нет, Ваня, не смогу я дома больше жить, уеду куда-нибудь к чёртовой матери.

– Куда ты уедешь?

– Да хоть на Камчатку. Там хоть и зверья больше, да они ласковее и справедливее людей. Если зверь загрызть тебя хочет, так понятно почему – голодный. А если он сыт, так стороной обходит. А люди… Люди – это твари поганые.

Иван вздохнул и протянул:

– Страсти.

– Чего страсти?

– Людей страсти губят, – пояснил Курягин. – У зверья этого нет. У них гон прошёл – и всё. – Иван оживился. – Я тебе вот что скажу: если надумаешь перебираться, поезжай на мою родину, на Волгу. Там хоть и нет таких лесов, как в тайге, но работа найдётся. В леспромхозе, где я работал, хороший директор, душа-человек, Виктор Семёнович. А ты лесовозчик вон какой опытный, по полторы нормы даёшь, у тебя за это одни поощрения. Да он тебя целовать будет. У тебя свой дом или что?

– Да какое там! Тоже две комнаты в бараке. Ведь под целинников тогда строили – времянки. Целину распахали, освоили, так сказать, а про жильё потом забыли. Правда, и школа, и детсад, и больница есть. А с жильём хреново.

– Ну, вот, чего тебе терять! – воскликнул Иван. – Как говорится, сбросил одни лапти, обул другие. Поезжай а ты.

– А жить, жить где? Я ж не один, у меня ещё четверо.

– С жильём проблемы не будет, Ефим. На нижнем складе бараки есть, а рабочих всегда не хватает. Если там жилья не найдётся, так на кордоне точно есть. А потом обживёшься, свой дом срубишь. Несколько лет поработаешь – и срубишь. Хочешь, письмо ему напишу? Он, Виктор Семёнович-то, меня уважал. Если за тебя попрошу, так будь спок! Ну, что писать письмо?

– Да ещё неизвестно, будет ли мне амнистия или нет. Да и Галина… Посоветоваться с ней надо.

– Как не быть амнистии. Это уж точно будет. Говорят, хозяин и списки уже в управление лагерей отправил. Там и твоя фамилия есть. Будь спок, готовься.

А что, и верно – долго ли русскому мужику лапти переобуть. Написал жене письмо: так, мол, и так, согласна ли на такое переустройство в жизни. Галина после недолгого раздумья согласилась, правда, поставила условие, что он устроится сначала сам, подыщет работу ей, а потом уж и они приедут. А то, мол, приедешь на голое место – не в палатке же жить.

Ефим освободился к зиме и сразу махнул на Волгу, в леспромхоз. Директор, Виктор Семёнович, и правда, встретил его с распростёртой душой, по-русски. Посидели за столом, выпили, чтобы душеньками поздороваться, чтобы, значит, сблизиться, узнать поближе друг дружку. Благо, было, что вспомнить. Виктор Семёнович тоже три года на войне отбухал, в артиллерии. Ногу ему в коленке перебило, хромал. Расспросил Ефима, что да как. Тот рассказал ему всё, как на духу выложил. А в конце разговора добавил:

– Вот и выходит, что я теперь и не фронтовик совсем, вроде, и не воевал. Даже награды, суки, отобрали.

– Да разве дело в наградах, Ефим Егорович, – возразил директор. – Дураки они.

– Кто?

– Кто-кто! Правительство, конечно. Одно дело – гражданская жизнь, война с немцем – это другое. Разве можно сваливать всё в одну кучу. Ну, нарушил человек закон, вольно или невольно это совершил, а награды-то причём. Нет, видно, хотели побольнее человеку сделать: вот, мол, тебе, а если ты ещё раз маху дашь, то и в слизняка превратим. Дураки! А у нас, брат, с тобой, как ни крути, ни разглядывай, две жизни: одна фронтовая, другая гражданская. Войну из души с наградами не вытряхнешь. Даже народ, и тот, когда что-то вспоминает, говорит: вот это до войны было, вот это в войну случилось, а вот это уже после войны. Война, это рубеж в жизни. Одни его взяли, другие – нет, – рассуждал Виктор Семёнович. – Вот ты думаешь, у нас с тобой только война общая. А вот и не так: – я тоже три года в зоне отсидел.

– Да что вы! И за что же?

– А хрен его знает, до сих пор и сам не знаю, за что. Уже после войны вспомнили, что наша дивизия в сорок втором в окружении была. Да, было такое дело. Но мы ведь тогда вырвались из кольца, к своим вернулись. Правда, нас не так много осталось, но ведь выжили же и вернулись. Потаскали нас тогда особисты, потаскали, допрашивали, записывали каждое слово. Потом всё же отпустили – видно, воевать было некому. А командира нашего полка отстранили от командования. Что с ним потом стало, до сих пор не знаю.

– А что же с вами-то после войны?

– Что. Вот то. Однажды пришли ко мне и давай выпытывать: «Было такое?» Было, говорю. Меня под ручки – и в тюрьму. Слава богу, Сталин сдох. По амнистии меня выпустили, а то бы все десять лет на зоне так и провёл.

Ефим про себя усмехнулся, вспомнив свои послевоенные мытарства: «Не ты один, Виктор Семёнович».

3

Председатель поселения Хеттэ только что вернулся из соседней деревни, где порвался газопровод, проходящий через речушку: обвалился берег, и трубу переломило. Пока приехали газовики, пока перекрыли газопровод, пока латали – целый день пролетел. А тут ещё пенсионер пришёл, Фёдор Терентьевич, который прождал его полдня. Сидит на стуле, мнёт шапку, через толстые линзы очков вглядывается в председателя, словно хочет что-то рассмотреть на его лице.

– Ну, что вам, Фёдор Терентьич?

– Христаради, помогите, Виктор Герасимыч! Крышу-то нам подлатали, спаси вас Христос, теперь не проливает, а вот соседка наша, Дашка, курва, все помои в наш огород сливает. Да ещё смеётся: мол, это удобрения…

– А почему вы ко мне, а не к участковому обращаетесь?

Страдалец прижал руки вместе с шапкой к груди:

– Да мы обращались, но он нас слушать не хочет: мол, сами разбирайтесь. А как разбираться, мы слабые старики, а она, курва, вон какая кобыла, на ней штаны, как танковый чехол. Уж мы с ней…

Телефонный звонок прервал жалобщика.

– Да, слушаю, – ответил Виктор Герасимович, сняв трубку с аппарата.

Снова из района, из Совета ветеранов войны:

– Вы что же не отвечаете, Виктор Герасимыч? Как там насчёт участников битвы под Москвой? Вы нам важное патриотическое мероприятие срываете. К нам сам губернатор обещался приехать, как мы будем выглядеть, по-вашему.

– Погодите, погодите, Геннадий Фёдорович, да что вы на нас так жмёте, – оправдывался председатель. – Я зондировал этот вопрос. У нас не только москвичей, вообще фронтовиков не осталось.

В трубке долгое молчание, затем растерянный вопрос:

– Как так?

– А так, вообще не осталось. – И Виктор Герасимович стал перечислять пофамильно, куда делись последние фронтовики их поселения.

А председатель Совета ветеранов всё спрашивал:

– Как же так? А Тумаков? Мы с ним в этом году, весной, встречались.

Председателю снова пришлось повторять. На том конце провода долго молчали. Потом раздалось:

– Вот это да. И что же делать?

Хеттэ ответил:

– Так и объясните, тут уж ничего не поделаешь – вымирают фронтовики. Мы всё думаем, что они, и вы, конечно, Геннадий Фёдорович, – дай вам бог здоровья —вечные, а она, жизнь, вон как распоряжается.

На том конце молча положили трубку. Фёдор Терентьевич спросил:

– А чо это вы про фронтовиков-то?

Виктор Герасимович коротко объяснил.

Нефёд Терентьевич, забыв про Дашку-курву, оживился:

– Э, Виктор Герасимыч, нашёл, чему печалиться. Мы, старики, почитай, все фронтовики. В войну все пахали на победу так, что спин не разгибали. А бабы! Вот уж кто настоящие фронтовики! Как тогда писали-то: всё для фронта, всё для победы. Вот оно как. Они, почитай, и дома-то не бывали: то в поле, то на лесозаготовках, то шпалы ворочали, старухи и те носки да варежки вязали, портянки кроили, шинели, шапки шили. Даже мы, мелкота, без дела не сидели. Летом на сеялках, на жнейках, лобогрейками назывались, стояли, на конных грабках сено и солому сгребали, в конюшнях с лошадьми управлялись, колоски собирали. Да ещё учились. – Терентьич помялся, улыбнулся. – Грешен, и подворовывали. А как без воровства, без этого паскудного дела тогда никак было не прожить. Картовку, морковку, свеклу, репу после вспашки собирали. А уж турнепс или свекла у нас вместо сахара шли. Объездчики нам кнутами спины да задницы грели, а мы всё равно шли – жрать-то хочется. – Старик спохватился: – Да, а как же с Дашкой-то, с соседкой нашей, а? Надо на неё управу какую-то найти. Вы уж постращайте её, что ли, Виктор Герасимыч.