Александр Образцов - Ленин и Клеопатра Страница 5

Ленин. Товарищи! (Пауза, справившись с волнением.) Друзья! Мне доставляет большую радость сообщить вам, что мне пришла совершенно новая идея! Мы не там искали, друзья мои! Вот: это египетская царица Клеопатра. Прошу знакомиться. Это – товарищ Троцкий, выдающийся трибун. Это – товарищ Свердлов, тоже выдающийся, мда… И другие товарищи. Друзья мои! Я понял, что надо пролетариату! Ему надо… Ах, марксизм, марксизм! Прошу!

Подводит Клеопатру к столу.

Ленин. Что это? Карта? Чья это карта?

Подвойский. Города Сиракузы, Владимир Ильич!

Ленин. Города Сиракузы… Греческая колония на острове Сицилия, Архимед, римский солдат, убивающий мыслителя древности… Почему? Да, почему римлянин убивает грека? Почему безземельный батрак убивает себе же подобного русского человека?.. Ну?

Свердлов. Классовая борьба.

Ленин. Ошибаетесь, батенька. Вы?

Подвойский. Приказ командира.

Ленин. Двойка. Вы?

Антонов-Овсеенко (падает на колени). По неграмотности, товарищ Ленин! Готов понести! По всей строгости! Под трибунал пойду! Кровью отвечу!

Ленин. Э-э, встаньте, встаньте!.. Вы, Лев Давыдович?

Троцкий. Перманентно римлянин прав. Безземельный тем более.

Ленин. Влево гребете, товарищ Троцкий! Влево!.. Впрочем, сейчас не время. Нет, не время. А я вам отвечу: и римлянин, и безземельный батрак только потому подняли руку на себе подобных, что им не встретилась на пути к преступлению египетская царица Клеопатра! Да-с! Не встретилась! И не эту карту надо изучать, а другую, более загадочную… (Подводит Клеопатру к столу, приглашает ее прилечь. Та исполняет это с большой охотой.) Вот – карта восстания! Вот – ошеломляющие рельефы и стратегические пути! Присоединяйтесь, друзья мои! Изучайте. И вдумчиво, вдумчиво! Не упуская ни одной подробности. С этим знанием мы победим!

Свердлов и Антонов-Овсеенко с готовностью подходят. Троцкий хмурится, смотрит в сторону. Затем тоже подходит, заинтересовавшись.

Подвойский. А как же люди, Владимир Ильич? Двадцать пятое октября, как договорились…

Ленин. Отменить. Послать по заводам, по районам – и отменить. Я напишу листовку об изучении античной культуры. Пропагандистам дадим задание – искать в массах подобные феномены и рассматривать в кружках, в школах, на собраниях. Приступайте, товарищи, к учебе.

Подвойский достает блокнот, делает зарисовки. Некоторое время все в молчании изучают Клеопатру. Вздыхают.

Антонов-Овсеенко (швыряет фуражку об пол). Э-эх! Хороша!

Ленин. А? То-то!

Свердлов. Грустно мне что-то стало, Владимир Ильич…

Ленин. Еще как грустно, Яков Михайлович! Давайте-ка стихи зачтем, Лев Давыдович?

Троцкий. Не могу… Слезы душат…

Ленин. А что, товарищи? Давайте поплачем, а? Я уж лет сорок не плакал.

Плачут.

Подвойский (рыдая). Какая… вся… как гаубица…

Свердлов. Голубица!

Постепенно затихают. Сидят, подперев кулаками щеки.

Стук в дверь.

Подвойский. Что там? Войдите!

Входит Рахья.

Ленин. Присоединяйтесь, товарищ Рахья. Проходите.

Рахья. Там это… Там просили передать это самое… Временное, значит, правительство, то есть – низложено.

Молчание.

Клеопатра (садится). Какой ужас.

Троцкий. М-да… Вот это новость.

Свердлов. Что ж делать, Владимир Ильич? Ситуация изменилась!

Антонов-Овсеенко. Не пойду никуда! Здесь… здесь приму! Я виноват! (Падает на колени.) Дайте мне наган!

Ленин. Без паники. Спокойствие. (Думает.) Давайте снимемся на фотокарточку. А то впереди что-то такое… что-то архи… Или еще хуже… Товарищ Рахья, фотографа сюда, скорее.

Рахья. Слушаюсь.

Выходит. Возвращается с фотографом в тельняшке, бескозырке, галифе, в сапогах бутылками. Фотограф устанавливает аппарат. Все усаживаются вокруг Клеопатры.

Ленин. И вы, товарищ Рахья. Вот сюда, у щиколотки. (Фотографу.) Вы готовы, товарищ?

Фотограф. Всегда.

Ленин. Начинайте.

Фотограф закрывается накидкой. Из фотоаппарата раздается пулеметная очередь. Пули косят разбегающихся. Потоки крови. Одна Клеопатра невредима. Фотограф, добив Рахью и Подвойского у самой двери, отбрасывает накидку: заводит граммафон, вмонтированный в фотопулемет, затем подходит к столу, сдергивает за руку оцепеневшую Клеопатру и начинает танцевать с нею фокстрот. Кровь хлещет, они поскальзываются, катаются в ней, снова танцуют.

Поднебесная

Таня

Франсуа

Таня. Это все сказки. Никогда ее не было. Были грязные, вонючие парадные, злобные обыватели, загаженные церкви. Был еще какой-то другой народ, да… Он пытался их исправить, помочь им стать людьми… А потом улетел, весь… Понял, что это невозможно. И – улетел. На небеса. А сейчас смотрит вниз – и у него даже жалости нет к ним. Ко всем.

Франсуа. Ваши странности еще и сами по себе странны. Приходится защищать ваш Родину от вас самих.

Таня. Нашей Родины нет, Франсуа. Ее нет. И не будет. Так что вам лучше подумать о своей стране. И защищать ее, пока не поздно.

Франсуа. От кого защищать?

Таня. А вот об этом говорить нельзя. Нет! Тсс… Они могут услышать… Они могут понять, что мы тут… Нет, не надо об этом! Как у вас с погодой?

Франсуа. Что?

Таня. Какой-то мрачный, холодный июнь. У вас тоже холодно?

Франсуа. Возможно. Хотя, – я не помню. Я не запоминаю погоду… Почему вы испугались, Таня? От кого надо защищать Францию?

Таня. Не надо об этом! Прошу!

Франсуа. У вас невроз.

Таня. Невроз?.. Хорошо. Тогда слушайте. Да. Слушайте. У нас тоже было тихо. Так тихо! Вы не знаете наших тропинок, в полях. Когда идешь и идешь, а потом забываешь, что идешь просто на речку, и невиданное счастье начинает поднимать тебя над травами, тебя обвевает ласковый июльский ветер, березы качают своими тяжкими ветвями – Франсуа, в России жил Бог! В полях России, в ее тихих облачных вечерах, в ее домах, избах… Он странствовал по этой стране, он слушал наши сказки, наших детей… И мы возгордились, Франсуа! Мы решили, что это навсегда, и что надо потребовать от Бога власти над миром, и через эту власть сделать всех такими же счастливыми. Наши писатели начали учить Бога, наши недоросли стали ему угрожать… И он истаял, исчез… Его нигде не стало… И тогда пришли те люди. Нет! Не надо об этом! Они сильнее Франции, сильнее всего мира! Они самые сильные из людей, но держать их в ничтожестве может только Бог. Не будем об этом говорить! Они услышат, придут и убьют нас…

Франсуа. Что вы! Что вы, Таня!.. Ну? Хотите, я позвоню вашему врачу?

Таня. Все, Франсуа. Все. Я успокоилась. С врачом вы меня развеселили. Давайте поговорим о какой-нибудь ерунде.

Франсуа. Хорошо. Хотя мне казалось, что мы говорили на общие темы. Давайте говорить о ерунде. Например?

Таня. Для вас ерунда – общие темы. А для нас – личные. Поговорим об искусстве.

Франсуа. Вы считаете, что искусство для нас – ерунда?

Таня. Конечно.

Франсуа. Это не так. Искусство нам помогает…

Таня. Вот! Оно помогает вам или мешает. А у нас оно убивает. И за него убивают. Вы поражаетесь судьбой Ван-Гога, а у нас это рядовое явление. У нас все настоящие писатели ходят с вырванными ноздрями. А композиторы – с выколотыми глазами. Художники у нас без ушей, и без пальцев, без рук по самые локти! Они держат кисти культяпками… зубами!

Плачет. Растерянный Франсуа бежит за водой. Когда он возвращается, Таня уже позевывает.

Пауза.

Франсуа. Я вынужден попросить у вас объяснения…

Таня. Ну, извините меня. Ну?.. Или вы хотите, чтобы я застегнулась на все пуговицы и следила за произношением?.. Но это же скучно, Франсуа. К тому же я только представила себе их лень… Да, для вас это дико. Конечно. Человек тратит десятилетия своей единственной жизни на написание стихов, например, но не может отличить дактиля от амфибрахия! Честное слово! Ему лень заглянуть в учебник грамматики. Он ничего не читает. Его кругозор формируется к двенадцати годам. Все наши гении, Франсуа, все эти искалеченные люди, о которых я говорила – дилетанты, не профессионалы. И если среди них появляются двое-трое известных в мире людей, так ведь какой это ничтожный процент по отношению к сотням, тысячам графоманов, изуродовавших свои жизни!..