Александра Бруштейн - Голубое и розовое Страница 6

Женя. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?

Нянька. Ты-то, может, и не лежишь. Да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуда я тебя не пущу! Дедушка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Грищук, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Грищук, на войне побраталися… Внучку мою, Ерошеньку, береги…»

Женя. Ну, завел, сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я. Я наверх побегу, в дортуар, спать… Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю… Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь, что надо?

Нянька. У меня сказано — завязано. Сделаю… А только, Ерошенька, сама знаешь, не всегда ведь это можно… Бывает, что и никак не сделаешь.

Женя. Ну конечно, я ведь знаю… (После паузы.) Я, Нянечка, посижу, а ты работай себе.

Нянька (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя!

Женя. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.

Нянька. Сказку? Какую сказку?

Женя. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал…

Нянька. Это можно. Ну, слушай… Жил-был человек один… И пошел он… Идет он день, идет он два… идет он три… Слушаешь, Ерошенька?

Женя. Слушаю, слушаю…

Нянька. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь. «Ты, грит, куды?» А человек ему: «Я, грит, никуды…» — «А никуды, так пойдем вместе..» Пошли. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка. «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды…» — «А никуды, так и я с вами…» Идут они день, идут они два, идут они три… (Клюет носом.)

Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к выходной двери и юрк на улицу.

Нянька. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… Ерошенька! Ты где? (Осмотрелся.) Должно, спать побегла… Ох, Дмитрий Петрович, задал ты мне тошноты! Куда ж мне девчонку воспитывать, когда я сам как есть невоспитанный!

КАРТИНА ВТОРАЯ

Небольшая мастерская. Вход прямо с улицы, как в магазинах. Здесь чинят игрушки — на столе лежат сломанные куклы, плюшевые зайцы, потерявшие одно, а то и оба уха, утомленные жизнью лошадки, безногие солдатики.

У стола сидит Шапиро. Ковыряясь в какой-то игрушке, он монотонно выводит печальный распев. Все время с ожиданием поглядывает на входную дверь. Внезапно эта дверь открывается, издавая жалобно-дребезжащий звонок, и в мастерскую входит с улицы Куксес. В руках у него небольшая вывеска, видная зрителю с изнанки.

Шапиро (подавшийся было ему навстречу, с ноткой разочарования). Ах, это Куксес…

Куксес. А вы кого ждали? Петра Великого?

Шапиро. Нет, не его…

Куксес. И почему вы так говорите: «Ах, это Куксес», как будто «Ах, это кошка прибежала»… Я думал, вы мне обрадуетесь!

Шапиро (грустно). Так я же радуюсь.

Куксес. Я принес вам вашу новую вывеску. Вот! (Водя пальцем по вывеске, выразительно читает вслух.) «Клиника для игрушек». Неплохо, а?

Шапиро (покорно соглашаясь). Неплохо, да…

Куксес. А тут внизу, помельче: «Починяю головы, руки, ноги, хвосты и тэпэ». Это так пишется «и тэпэ», а читается «и тому подобное»… (Выдержав торжествующую паузу.) Ну как?

Шапиро (рассеянно). Н-ничего…

Куксес. Ничего? Шапиро, проснитесь! Я иду к вам через весь город, — а вы знаете, что сегодня делается в городе? Городовые, и солдаты, и казаки, и нагайки, и тэпэ! Почему же я, старый идиот, иду к вам? Потому, что я несу вам подарок — новую вывеску! Ни один доктор в городе не имеет такой вывески! А вы говорите так скучно: «Н-нич-чего», как будто я принес показать вам мои новые брюки! И, между прочим, кстати, новых брюк у меня и нету.

Шапиро. Придумаете тоже! У кого это есть новые брюки?

Куксес (сердечно). Шапиро, я же старый друг! И у вас дома, в особенности когда дело касается вашего Иони, я, если нужно, глухой. (Затыкает уши пальцами.) Вот! А если нужно, так я даже и слепой. (Зажмуривает глаза.) Вот! Ну, так если можно, скажите мне: почему вы сегодня такой, а?

Шапиро. Мне сегодня, Куксес, немножко не по себе…

Куксес. Ну, я понимаю: заботы, неприятности, огорчения и тэпэ… Но (оглядевшись вокруг) почему вы сегодня один? Это можно спросить или нельзя?

Шапиро. Спросить можно, но ответить я не могу.

Куксес. А где же… где ваши дети?

Шапиро. Не знаю…

Куксес. Они еще не возвратились домой?

Шапиро. Нет.

Куксес. Так что же вы так сидите? Отчего вы не бегаете, не ищете их?

Шапиро. Уже. Уже бегал, уже искал… Бегал в гимназию, где учится моя Блюма… И в типографию, где работает мой Ионя… Если они не воротятся до утра, ну, я опять побегу искать их… по больницам… (Судорожно обтачивает какую-то щепку.)

Куксес (огорчен). Да… Неспокойное время… Вы понимаете, почему это?

Шапиро. Что «почему»? Почему в городе казаки?

Куксес. Нет, это я сам понимаю. Казаков вызвал генерал-губернатор, потому что люди бунтуют. Ну, а почему люди бунтуют?

Шапиро (со внезапной силой). Потому, что надоело, Куксес! Потому, что больше невмоготу!

Куксес. Что надоело? Что невмоготу?

Шапиро. Да вот… вся эта торговля!

Куксес. Не говорите со мной, как по-французски! Какая торговля?

Шапиро. Вы думаете, одни лавочники торгуют? Нет! Мы все: и вы, и наши дети, и дети детей наших, как отцы наших отцов, — все мы торговали, торгуем и, видно, так уж и будем всегда торговать!

Куксес (решительно). Шапиро! Я иду за доктором: вы больны!

Шапиро (не слушая его). Лавочники продают сукно, хлеб, сапоги, керосин — ну, всякое… А мы горе свое продаем! Мы силу свою продаем! Вот я был певчим — я голос свой продавал. А когда я продал его весь, до капли — хоть шарпай по дну бочки! — так меня выгнали из хора, и до свиданья! Вот вы маляр…

Куксес (с достоинством). Я не маляр, а живописец!

Шапиро. Все равно. Вы малюете разными красками вывески — вы глаза свои продаете. Ионя мой в типографии — руки свои продает. Почтальон — ноги…

Куксес. Значит, Блюму вы учите в гимназии, чтобы ей не надо было этого?

Шапиро. Блюма, когда окончит гимназию, она будет учительница: она голову свою продавать будет. Только платить ей будут подороже, чем нам: голова — это же не деготь и не черный хлеб! Это… ну, скажем, изюм… или какие-нибудь апельсины…

Куксес (задумчиво). Конечно… Если бы меня маленьким учили, какие вывески я бы теперь писал! Коровы над мясной лавкой были бы у меня как живые! А на вывеске фруктовщика я бы написал такой виноград — он бы у меня песни пел!

Шапиро. А Ионя мой, с его головой! Если бы он мог учиться, что бы это было!

Куксес. Он был бы доктор! Адвокат, инженер и тэпэ… Ну, а при чем тут все-таки бунтовать?

Шапиро. Мы с вами, Куксес, уже не бунтуем, мы старики, мы привыкли… А молодые — они хотят лучшей жизни!

Куксес. А как вы думаете: добьются они этого?

Шапиро. Что вы у меня спрашиваете? Разве я знаю? Но если вы спросите, хочу ли я, чтобы они добились чего-нибудь, — да, хочу! Ох, хочу! Ох, как хочу! Чтоб они жили свободно, чтоб они не голодали, чтобы они не боялись полиции и погромов, чтобы они могли учиться… Чтобы я не сидел вот так, как я сейчас с вами сижу, и не дрожал: где они, мои дети? Живы ли они?

Снова жалобно дребезжит звонок над входной дверью, и с улицы вбегает Женя. Растрепана, запыхалась — видно, бежала. Она секунду стоит на пороге.

Женя (окинув взглядом комнату, стол со сломанными игрушками). Вы Шапиро?

Шапиро. Да… А вам, барышня, что?

Женя (губы ее дрожат). Там так страшно… люди бегут… темно…

Шапиро. А зачем вы в такое время вышли на улицу? (Внезапно узнает надетое на ней пальто.) Барышня… это же… Блюмино пальто?

Женя. Блюмино…

Шапиро (в сильнейшем волнении). Несчастье, да?

Женя. Да нет, какое же это несчастье? Ну, посадили на одну ночь…