Эдвард Олби - Все кончено Страница 7

Дочь (снова близка к ярости). …как некоторые?!

Жена. …Да, как некоторые.

Дочь (словно застрявшая пластинка). Как ты?! Как ты?! Как ты?!

Жена (на мгновение закрывает глаза, словно отключая звук). Если ты пороешься в той груде обломков и мусора, в которую ты превратила свою жизнь, возможно, ты и найдешь там крошку чувства, которая тебе объяснит, почему она нам своя. Нет? Потому что она любит нас. А мы любим ее.

Дочь (низким, грубым голосом). А меня ты любишь?

Пауза.

(Громче и напряженнее.) Кто-нибудь меня любит? Жена (не может сдержать короткого смешка, потом говорит серьезно). А ты кого-нибудь любишь?

Молчание. Дочь мгновение стоит, покачиваясь и дрожа всем телом, затем круто поворачивается, открывает дверь и с грохотом захлопывает ее за собой.

Друг (удивленно, в то время как Жена, вздыхая, берет Любовницу за руку). Неужели она пойдет вниз? Пойдет и расскажет все репортерам?

Жена (искренне). Не знаю. Не думаю; впрочем, не знаю. (Смеется, как раньше.) Я засмеялась потому, что все это так невероятно. У меня была тетушка, дама угрюмая, впрочем, на то были свои основания. Она умерла, когда ей было двадцать шесть лет, вернее, у нее умерло сердце или что там у нас управляет душой. С виду-то она продолжала жить и прекратила наконец существование в шестьдесят два года, в автомобильной катастрофе. Она каталась с утра на лошади, брала препятствия и возвращалась в своем роскошном прогулочном автомобиле. Знаете, такой старый автомобиль с откидным верхом и со стеклом между передним и задним сиденьем. Она была в галифе и котелке и в желтом шарфе с булавкой в виде лисьей головы. Вдруг резкий поворот — и врезалась прямо в хлебный фургон. Представляете, весь этот металл, бензинная вонь, картонные коробки на шоссе, сдобные булочки и кровь, и ее юное сердце, умершее, когда ей было двадцать шесть, вырывается наконец из ее шестидесятидвухлетнего тела. (Короткая пауза.) «Кто-нибудь меня любит?» — спросила она однажды, давно, когда мне было лет девять или десять. В комнате находилось несколько человек, но все, кроме меня, привыкли к ее манере. «А ты кого-нибудь любишь?» — спросила я в ответ и заработала пощечину! Потом мы плакали — и она и я. Я — не от боли, а от… обиды, она — от того и другого: и от обиды, и от боли.

Любовница (после короткого молчания). Да-а…

Дверь внезапно распахивается, в комнату влетает Дочь, оставляя дверь настежь.

Дочь. Вот, сами им и расскажите.

Не успевают они опомниться, как в комнату неуверенно входят два фотографа и репортер, делают шаг или два вперед.

Затем все приходит в движение. Врач и Сиделка хоть и остаются на своих местах, но заметно меняются в лице; Сын поднимается с кресла; Друг делает шаг или два вперед; Жена и Любовница встают, готовые к действию.

Друг. Уходите, нельзя же…

Жена и Любовница переходят в наступление.

Жена (звериный крик). Убирайтесь… отсюда… вон!

Обе женщины в животной ярости, которая удваивает их силы, набрасываются на вошедших, пуская в ход кулаки и ноги. Борьба недолгая, но бешеная. У одного из фотографов выбит из рук аппарат; он оставляет его на полу, покидая вместе с остальными поле битвы. Жена захлопывает за ними дверь и приваливается к ней спиной. Дочь все это время стоит спиной к зрительному залу. Жена и Любовница — по обе стороны от нее, обратившись к ней лицом. Никто не говорит ни слова; все тяжело дышат. Живая картина. И снова под конец крик раненого зверя, исполненный ярости и боли. Две секунды молчания.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же декорация. После окончания первого действия прошло пятнадцать минут. Врач и Сиделка у постели, их одолевает сон. Врач, может быть, заснул на стуле возле постели. Друг стоит у камина и смотрит в огонь; Жена дремлет в кресле; Любовница сидит в кресле у камина; Дочь в кресле несколько в стороне от остальных, лицом к зрительному залу; Сын массирует ей плечи.

Судя по всему, уже очень поздно. Всех их сморила усталость; даже бодрствуя, они словно во сне. Когда один говорит что-либо, другие отзываются на его слова не сразу.

Сын (тихо). Не надо было этого делать. Ты сама понимаешь, что не надо было.

Дочь (ей не очень хочется говорить об этом). Знаю. Потише.

Сын. Что бы ты ни чувствовала…

Дочь. Знаю. Я же сказала, что знаю.

Сын. Если бы они прорвались…

Дочь. При таком заслоне не прорвешься. Тут понадобилась бы целая армия.

Сын. Что бы ты ни чувствовала…

Дочь (медленно). Я чувствую… Я чувствую себя как в детстве, в школе, когда никак не можешь или тебе не дают что-то доказать, а что — и сама не знаешь. Вот как я себя чувствую. (Без выражения.) Я чувствую себя ребенком, непослушным, непонятым, которого, однако, все видят насквозь; чувствую себя пресыщенной и… опустошенной. Я все про себя знаю, можешь не сомневаться. Все, что вы обо мне думаете, каждый из вас, но еще и гораздо больше. (Так, словно эта мысль внезапно пришла ей в голову.) Как это они меня не убили… эта парочка?

Сын. Хватит и одной смерти.

Дочь. Не знаю. Господи, кажется, теперь я могу уйти и никто из вас даже не посмотрит в мою сторону. Я ведь никому не нужна. Что ж, в этом есть свои преимущества: пойду своей дорогой. Какое облегчение. (С иронией.) Вернусь к своему «позору». Ах, она позорит такую прославленную семью, которая возвысилась благодаря собственным усилиям — во всяком случае, благодаря усилиям одного из них, единственного, кто был человеком, — строгая пуританская мораль, глубокое чувство ответственности. Как это он говорил? «Теперь, когда мы стали тем, чем мы стали, с нас двойной спрос и нам уже нет пути назад, наша жизнь уже не частная жизнь, ибо мир смотрит на нас». Можно подумать, что мы не смертные люди, а боги, — он, во всяком случае, единственный из нас, кто был человеком, а он вполне смертен, сейчас он это доказывает. «Мир смотрит на нас». Чтобы смотреть, тоже нужно шевелить мозгами, а чудище нынче обленилось, запуталось, растерялось, оно недовольно жизнью и ничем не интересуется. Есть у него, конечно, свои народные герои, но совсем другого типа, не такие (стучит по лбу) интеллектуалы. Чего оно сразу не поймет, того уж и не поймет, воздает кесарю кесарево, но голову попусту не ломает. А таких — на свалку, устарели. Что ж, я буду рада, когда его не станет — нет, нет, не по каким-нибудь гадким соображениям, тут вы все ошибаетесь, — но просто потому, что эта фотография не будет больше нигде появляться. Эта маленькая сплоченная группка. Я смогу быть, какой захочу, а публика обо мне ничего знать не будет. И о тебе не будут писать в газетах, разве что попадешь в полицию за какое-нибудь серьезное преступление или совершишь что-нибудь сногсшибательное, а не просто потому, что ты чей-то сын. И обо мне тоже. У меня будет мой мужчина, такой, какой он есть и каким он мне нужен, и никому, кроме мамы, не будет до этого дела. Мы будем встречаться все реже, а в конце концов и вовсе перестанем видеться — за исключением… особых случаев. Чем мы в жизни пренебрегаем, будет наше частное дело. Ты тоже ведь сможешь скоро… когда все это кончится…

Сын. Смогу что?

Дочь. Уйти со своей должности… Денег у тебя будет достаточно. А может, ты захочешь продолжать, даже когда его не будет? Какой тебе толк? Разве ты там приносишь пользу?

Сын (с сухим смешком). Едва ли. Мне там не слишком-то нравится. Я не чувствую себя полноправным участником. Хотя служба помогает как-то провести время с десяти до шести и не делать того, что бы я делал без нее… (С легкой улыбкой.) Оберегает меня от моих демонов.

Дочь (с коротким смешком). О, эти демоны. Ты не изменился. (Поворачивается к Другу). Вы его оставите у себя… (С легкой насмешкой.) У себя в фирме… после того, как все будет кончено, и вы не будете чувствовать себя обязанным перед отцом? Или вы дали обязательство держать его веки вечные?

Друг (спокойно). Нет, я никому не давал никаких обязательств. Твоего брата я держу у себя не из милости. (Сыну.) Ты ведь так не думаешь, правда? Ты неплохо справляешься, и тебе неплохо платят за это. Конечно, если ты захочешь уйти, ничто не изменится, да и я, честно говоря, не почувствую… особой утраты. Но это ведь нам обоим известно, не так ли? Во всяком случае, никто не собирается выбрасывать тебя на улицу. Это все шутки твоей сестры. (Дочери.) Давайте не будем говорить об этом сейчас.