Фридрих Горенштейн - На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного Страница 87

Годунов (оглядываясь). Потише, царевич! Не дай Бог, батюшка услышит да осерчает шибко, ибо слухи те лживы.

Царевич Иван. Нет, не лживы! Ты сам знаешь, Борис, что не лживы! Подобное безумие вызывает осуждение в Думе и при моем, наследника, дворе. Царь не оставляет свои намерения относительно Англии. Он несчастный и лукавый губитель отечества! А все оттого, что нашла на него порча, когда сбросил с себя духовные узы и ударился в разврат, приблизил развратных любимцев, поящих его ядом, смешанным со сладкой лестью: Богдан Бельский, а особо Нагой. Нагие меня не любят, делая расчет на младенца Дмитрия.

Годунов. Нагие и меня не любят, государь царевич. Эта возвысившаяся фамилия имеет во мне соперника.

Царевич Иван. Батюшка дряхлеет и болеет. Как бы Нагие над ним власть не взяли.

Годунов. Род Нагих не княжеский, и именитая знать не склонна уступать правление страной случайным временщикам. Я то понимаю и к власти не стремлюсь, Нагие же не понимают.

Царевич Иван. Царские шурины по родству занимают высокие должности, однако третий сын Дмитрий – сын от седьмого брака. Православная церковь признает лишь первые три брака законными. Потому младенец Дмитрий – не царевич, а царенок. Умри батюшка – Мария с братьями возьмет бразды правления в свои руки, и то великая беда для отечества.

Годунов. Такое не допустим, государь царевич. Ты прямой наследник!

Царевич Иван. Я, а следом за мной – сын, дитя мое от Елены. Знаю, батюшка не хочет наследника престола из Шереметьевых. Однако сын мой – законный наследник. Елена уж на сносях и родит в ближайшие дни. А особое знамение, что родит, мыслю, на день святого Дмитрия Прилуцкого, житие которого я описал, то назову сына Дмитрием. Мой сын – истинный царевич Дмитрий. А от Нагих – то царенок Лжедмитрий. Так ли, Борис?

Годунов. Так оно по закону. У меня ангел – святой князь Борис, зарезанный вместе со святым Глебом Святополком окаянным. Оттого вижу на судьбе своей основной знак – жить по закону, не переполняя меру кровопролитства.

Царевич Иван. Да сохранит тебя, Борис, Бог от этого, ибо не попустит этому Господь, царь веков. Не кощунство ли, что свою кровавую яму, опричную столицу, батюшка сделал неподалеку от монастыря у Вологды, который основал святой Дмитрий Прилуцкий? Тот святой Дмитрий освободил князя Константина от его многолетних уз. Ими же тот был связан и скован по рукам и ногам, а исцелил своим прикосновением иссохшие его руки, так что, приехав в свое отечество, князь очень прославлял за то святого, питая к нему великое почтение и любовь, до самой своей кончины. И тут, в святом месте милосердия, в ста верстах от Москвы, на святом месте, батюшка сделал свою кровавую яму. Забыть не могу, как пытал он не так давно с особой жестокостью любимого дядю жены моей Елены Ивана Большого Шереметьева, и при мне сам велел бить, и ты бил, Борис.

Годунов. Не смел государя ослушаться. Я на пыточный двор иду, лишь ежели государь велит.

Царевич Иван. Мудрого Ивана Шереметьева подверг батюшка такой злой пытке в узкой темнице с полом в остриях, что и поверить трудно. Оковал он ему тяжкими веригами-цепями шею, руки и ноги, а к тому ж еще толстым железным обручем чресла – поясницу, и к обручу велел привязать десять пудов железа, и в таковой беде и день и ночь мучил. Потом еще пришел глаголити с ним, и нас насильно привел, а тот едва дышит и полумертв оттого, что в тяжких оковах лежит, повержен на таковом помосте с остриями. И то отец ли мне, то государь ли отечества? Помнишь ли, Борис, слово Златоуста, об Ироде написанное? Также убийца близких, наполняя землю кровью, испытывал он жажду крови.

Годунов (оглядываясь). Поберегись, царевич, не было б от батюшки ярости, несчастья для тебя и для всех нас, и для него самого. Он, государь, ныне весьма удручен и яростен от тяжких вестей из-под Пскова.

Царевич Иван. Разве мало ему говорилось, как надо стоять под Псковом? Разве не он первый виновник торжества врагов наших, ибо он, подобно Ироду, осквернил порядок, сокрушил царство, тиран гражданам, насильник над воинами, губитель друзей! О, батюшка мой! О, царь, прежде любимый нами! Изобилие злобы твоего величества таково, что уничтожает не только близких и друзей, но всю святую землю Русскую! Разграбитель домов и убийца сыновей!

Годунов. Не удручай себя, царевич! Христос даст нам благодать. (Входит Елена Шереметьева в нижних рубахах с большим животом.)

Царевич Иван. Христос уж дал мне благодать – супругу мою дивную Елену. (Целует жену.) Добро ли тебе, приближенная супруга моя?

Елена. Тяжко мне от чреватости, жар в теле. Не топлено ли излишне?

Годунов. То, царевна, изнутри жар. Так на сносях при самом конце бывает. И моя жена Мария так носила сына Федора.

Царевич Иван. Радуйся, Елена, яко в женстве своем в единую ночь малое дерево в великое возрастешь, и износишь ты ветви и листья, сиречь жизнь, сына да наследника престола. (Целует жену.)

Елена. Глядела на себя в зеркальце да сокрушалась. Супруг мой, царевич Иван, нехороша я стала от чреватости. Румян да белил поклала на лице, а все нехороша. Видно, сии румяна да белила польские не добры. Вели привезти мне румян да белил босфорских из Константинополя.

Царевич Иван. Скажу Щелкалову в Посольском приказе, чтоб толмачи али гонцы привезли тебе босфорских румян и белил, душа еси моя милая, супруга Елена.

Елена. Чула я от жены посольского дьяка Щелкалова, что в Константинополе женщины покрывают зубы черным лаком.

Царевич Иван. Велю и тот зубной лак привезти, супруга моя, как лак той черный весьма подходит к твоим черного соболя бровям.

Елена. Хочу тако ж опашню[33] пурпурового цвета с длинными до земли рукавами, да боюсь, как бы твой батюшка-государь меня не изругал. Он уже ругал меня, что я, сноха царева, излишне нескромна.

Царевич Иван. Роди наследника, и куплю тебе невероятное множество одежд: и широких, и узких, и из парчи, и из шелка, усеянных камнями, подбитых мехом! (Целует Елену.)

Елена. И башмаков новых хотела бы из белой, желтой и голубой кожи, также вышитых жемчугом.

Царевич Иван. Башмаков куплю, и еще целый ларец браслетов, ожерелий, разного рода украшений.

Елена. Сие запястье-браслет, мой любимый супруг, я для тебя надела, из жемчуга и дорогих каменьев, и сию красную шелковую сетку на волоса. Не правда ли, красива сетка?

Царевич Иван. Ах ты, щеголиха моя милая! (Целует Елену.)

Елена. Седьмая жена государя Мария Нагая, верно, красивая, а одевается как купчиха. На волосах темный плат суконный, тело закутано множеством пышных и широких платьев, одно на другое надетых.

Годунов. Так ей государь велит: по канону православному тело и волосы покрывать.

Царевич Иван. В том ли канон, не в благочестии ли и правильной жизни канон?

Елена. И я по православному канону делаю. Летом покрываю волосы тонким батистовым вышитым жемчугом платком, завязывающимся под подбородком, а зимой – шапкой из золотой парчи, усеянной жемчугами и дорогими каменьями, да с опушкой из красивого меха.

Царевич Иван. Красива ты, Елена, супруга моя. Когда стану я царем, то ты, красавица, будешь и отечеству, и животу моему государыня. (Целует Елену.) Годунов, хочу тебе роспись похода войска от Гдова к Пскову показать. Как воеводы конные и судовые сойдутся подо Псковом, авось батюшка одумается и пошлет меня. Ты ему подскажи, он тебя слушает.

Годунов. Скажу, что смогу. Ему, государю, с разных сторон шепчут, особо Нагие.

Елена. Я перед ужином тут полежу, подремаю. Тут будто бы прохладнее, чем во внутренних покоях. (Царевич Иван и Годунов уходят. Царевна Елена Шереметьева ложится на лавку. Входит царь Иван и итальянский толмач Тетальди.)

Иван. Сын мой царевич Иван почитается как соправитель, потому хочу, чтоб грамоту Баторию и он скрепил, а пошлешь ее, Тетальди, с гонцом к папскому посреднику нунцию Поссевино. В Ям-Запольский послами же поедут князь Елецкий и дьяк Связев.

Тетальди. Мы их не знаем, фигуры незаметные. Баторий чувствует себя победителем, а посылает блестящих дипломатов – князя Альберта Радзивилла, маршала двора, князя Збаражского, воеводу Брацлавского…

Иван (недовольно). Еще ему, Баторию, рано почитать себя победителем. Уж много месяцев осаждает он Псков безуспешно. Мы ж верою стоим, яко не презрит Господь Бог милосердием Своим рода нашего. И Присной Девою Марией, общею заступницей рода христианского, особо же города Пскова. И со великими стражами города нашего Пскова благоверными князя Гаврилы Всеволода, псковского чудотворца. Всем тем мы крепки. (Замечает Елену Шереметьеву, уснувшую на лавке.) Ты чего тут, сноха, лежишь?