Александр Габриэль - Небосвод несвободы. Стихи

Небосвод несвободы

Стихи

Александр Габриэль

© Александр Габриэль, 2017

ISBN 978-5-4485-8641-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Из точки Б в точку А

Клочок

Воспоминанья – как к обеду пряники.Спой, Кашепаров, нам про палисад…Податься бы к себе в киномеханики,две трети жизни прокрутив назад,когда дела не превращались в навыки,а жизнь пилась взахлёб и натощак —бесспорна, как закон термодинамикии липкий чад студенческих общаг.Нестройная картина мирозданиястройней, когда в душе поёт Орфей…И я шагал с не первого свидания,как будто в жизни не было первей.Лишь помнится, как старый клён сутулился,а я всё шёл – взволнованный, хмельной…И что-то сонно бормотала улица,набухшая рассветной тишиной.Не странно ль то, что нынче, в снежной замети,где дремлет кучер, сев на облучок,волной выносит на поверхность памятикусочек жизни, скомканный клочок.

1977

Морожко, фрукты – рядом, дёшево.На пляже – тел беспечных крошево.Все – вместе. Невозможно врозь.Парник. «Спидола» беспечальная.И море, как вода из чайника,на блюдце бухты пролилось.

Семидесятые бровастые…И чайки тучные, горластыесъестное припасают впрок.Жара – как в пасти у Горыныча.А в двух шагах от пляжа – рыночныймалороссийский говорок.

И серебристый пух качается,и юность ниткой истончается,над нами приговор верша,и, сердце искушая, дразнится:ведь дочь хозяйки, старшеклассница,так обморочно хороша…

С момента миросотворенияна всё кинематограф временинаносит шедевральный грим,чтоб снова ожила архаика:июль.Посёлок Николаевка.Ничейный полуостров Крым.

Каа

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,и попробуй остаться чистеньким, в стороне…На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!»А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне…»

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,изменяло фактуру судеб, как театральный грим…А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,оценить недоступных книг глубину и вес…Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам —по стеклу железом, вилами по воде…

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

Кусочек детства

Ах, детство ягодно-батонное,молочные цистерны ЗИЛа!..И небо массой многотонноюна наши плечи не давило.Тогда не ведали печалей мы:веснушки на носу у Ленки,ангинный кашель нескончаемый,слои зелёнки на коленке.Вот дядя Глеб в армейском кителезовёт супружницу «ехидна»…И так улыбчивы родители,и седины у них не видно,картошка жареная к ужину,меланхоличный контур школы,да над двором летит натруженный,хрипящий голос радиолы.Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.У Кима – интерес к обеим.А вот мы с ним порою жаркоюпро Пересвета с Челубеемчитаем вместе в тонкой книжице,в листочек всматриваясь клейкий…

И время никуда на движетсяна жаркой солнечной скамейке.

Так же

Был тем же запах книг и мяты,и лето виделось во сне нам,когда продрогших туч стигматыводоточили мокрым снегом.И дней похожих вереницылетели в чёрно-белом гриме,и осени с зимой границыне охранялись часовыми.И ночь такой же меркой точнойнам вымеряла грусть по росту,и был наш мир чуть видной точкойв чистовике мироустройства.Тот мир включал и лёд, и пламеньпод хоровод дождей и снега,где прошлое – размером с камень,а будущее – весом с небо.И так же зябко брёл прохожий,плохой прогноз вводя в обычай…Всё было так похоже, боже! —хоть верь, что не было отличий.

Квас

Солнце по́ небу плыло большой каракатицейи, рассеянно щурясь, глядело на нас…Ты стояла в коротком оранжевом платьицеблиз пузатой цистерны с названием «Квас».Разношёрстные ёмкости, банки да баночкибыли хрупким мерилом безликой толпе,что ползла к продавщице, Кондратьевой Анночке,кою взял бы в натурщицы Рубенс П. П.Солнце с неба швыряло слепящие дротики,ртутный столбик зашкаливал в адовый плюс,и казалось: подвержен квасной патриотикевесь великий, могучий Советский Союз.Сыновья там стояли, и деды, и дочерис терпеливыми ликами юных мадонн…И пускал шаловливые зайчики в очередьв чутких пальцах твоих серебристый бидон.Всё прошло, всё ушло… А вот это – запомнилось,тихий омут болотный на всплески дробя…

Мне полгода тому как двенадцать исполнилось,я на год с половиной был старше тебя.

И теперь, в настоящем – сложившемся, чековом —голос сердца покуда не полностью стих…«Где ты, где ты, Мисюсь?» – повторить бы за Чеховым,но надежд на ответ всё равно никаких.Только тени витают, и тают, и пятятся,и завис в эпицентре несказанных фразпризрак счастья в коротком оранжевом платьицеблиз пузатой цистерны с названием «Квас».

Каховская, 43

Ты видел то, что возводил тщеславный Тит,владенья Габсбургов, Рейкьявик и Лахор;внушал себе, что в небеса вот-вот взлетиткак будто лебедь, белопенный Сакре-Кёр.Ты видел, как верблюдов поит бедуини как на Кубе культивируют табак,бродил в тиши меж древнегреческих руин,где статуй Зевса – как нерезаных собак.А небо зрело, становилось голубей,был день парадно и возвышенно нелеп,и на Сан-Марко продотряды голубейу интуристов изымали лишний хлеб.Ты в Сан-Хуане католический форпостшагами мерял, сувениры теребя;и выгибался томной кошкой Карлов Мостнад шумной Влтавой, выходящей из себя.Ты видел Брюгге и скульптуры Тюильри,поместье в Лиме, где когда-то жил Гоген…Но —Минск,Каховская,дом номер сорок три —фантомной болью бередит протоки вен.Так получается: сменив с пяток планет,приблизив истины к слабеющим глазам,ты ищешь родину, которой больше нет,и для которой ты давно потерян сам.

Antique

О, как античны времена, где устье Летыпочти сроднилось с пустотою Торричелли!..Нам говорили про крылатые ракетыи пели песни про крылатые качели,когда внушали нам, что каждому – по вере,и называли льдом мятущееся пламя,когда трехмерные границы двух империйсоприкасались автоматными стволами,когда мы верили незыблемым культурам,и в крымской полночи, гудя, висели мошки,а злая очередь за финским гарнитуромрвала подмётки за отметку на ладошке,когда Нью-Йорк казался дальше Ганимеда,и были страшно молодыми мама с папой,когда на кухне полуслышная беседанам души гладила, как кот мохнатой лапой,дым сигаретный выплывал ладьёй в оконцеиз коммунального одышливого плена…

И как пижонисто сияло в небе солнцев своём блистающем костюме из кримплена!

Крокус

Ладно, червяк на леске, лопай свой чёрствый бублик…Помнишь Союз Советских собранных в сплав республик?Как далека Европа! Брежнев нахмурил бровки…Мы – огоньки сиропа в дьявольской газировке.Утром – батон да каша. Ярок на клумбе крокус…Что ты так, юность наша, страшно смещаешь фокус,что ты нас рвёшь на части, соль растворяешь в ранках,сделав возможным счастье в полутюремных рамках?Библией был и Торой в тесной тоске балконовголос любви, в которой нет никаких законов.В царстве тревог и гари песни какие пелись! —«Lasciatemi cantare», «Living next door to Alice»…Нынче ж серьёзней лица; свёлся баланс по смете.Мы перешли границу, даже и не заметив.Жизнь обернулась снами, ранящей вспышкой света…Было ли это с нами? Было ли вовсе это?Время итогов веских, время осенней дрожи…Где ты, Союз Советский, въевшийся нам под кожу?..Но в ностальгии – проку-с? Даже на входе в Летусердце, как в марте крокус,рвётся и рвётся к свету.

1986, Минск, конец апреля

Мне приснился я сам,окончивший БПИАполлон Бельведерский:очёчки, острые рёбра…И в двадцать четыре я говорил себе: «Потерпи.Недолго еще, недолго.Ўсё будзе добра».А воздух тогда дурманил, как будто хмель,и важным я был элементомв этногенезе…В зрачках оседалскупой на тепло апрель,а в теле —непостижимый доселе цезий.Катился по рельсамнабитый людьми трамвай,весеннему подчинясь озорному тренду.А жизни так было много,что хоть сдавайизбыток её нуждающимсяв аренду.И помнятся слухи,соседский угрюмый взгляд,тревожные би-би-си на волнах эфира,и как был спокоен будущий лауреатЧернобелевскойПремии Мира.

В границах заколдованного круга