Евгений Евтушенко - Евгений Евтушенко. Все стихи

А снег повалится, повалится…

К. Шульженко

А снег повалится, повалится…и я прочту в его канве,что моя молодость повадитсяопять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,на чьи-то тени и шаги,и вовлечет в старинный заговорогней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажетсяпо Сретенкам и Моховым,что молод не был я пока еще,а только буду молодым.

И ночь завертится, завертитсяи, как в воронку, втянет в грех,и моя молодость завеситсясо мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашеннойпри беспристрастном свете дня,цыганкой, мною наигравшейся,оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,свою наивность застыжуи сам себя, как пса бродячего,на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,закружит все веретеном,и моя молодость появитсяопять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,и цепи я перегрызу,и жизнь, как снежный ком, покатитсяк сапожкам чьим-то там, внизу.

1966

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Бабий Яр

Над Бабьим Яром памятников нет.Крутой обрыв, как грубое надгробье.Мне страшно.          Мне сегодня столько лет,как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —                    я иудей.Вот я бреду по древнему Египту.А вот я, на кресте распятый, гибну,и до сих пор на мне — следы гвоздей.Мне кажется, что Дрейфус —                          это я.Мещанство —           мой доносчик и судья.Я за решеткой.            Я попал в кольцо.Затравленный,           оплеванный,                   оболганный.И дамочки с брюссельскими оборками,визжа, зонтами тычут мне в лицо.Мне кажется —             я мальчик в Белостоке.Кровь льется, растекаясь по полам.Бесчинствуют вожди трактирной стойкии пахнут водкой с луком пополам.Я, сапогом отброшенный, бессилен.Напрасно я погромщиков молю.Под гогот:      «Бей жидов, спасай Россию!»-насилует лабазник мать мою.О, русский мой народ! —                       Я знаю —                               тыПо сущности интернационален.Но часто те, чьи руки нечисты,твоим чистейшим именем бряцали.Я знаю доброту твоей земли.Как подло,        что, и жилочкой не дрогнув,антисемиты пышно нареклисебя «Союзом русского народа»!Мне кажется —             я — это Анна Франк,прозрачная,          как веточка в апреле.И я люблю.         И мне не надо фраз.Мне надо,        чтоб друг в друга мы смотрели.Как мало можно видеть,                     обонять!Нельзя нам листьев                  и нельзя нам неба.Но можно очень много —                      это нежнодруг друга в темной комнате обнять.Сюда идут?        Не бойся — это гулысамой весны —             она сюда идет.Иди ко мне.          Дай мне скорее губы.Ломают дверь?           Нет — это ледоход…Над Бабьим Яром шелест диких трав.Деревья смотрят грозно,                      по-судейски.Все молча здесь кричит,                      и, шапку сняв,я чувствую,          как медленно седею.И сам я,       как сплошной беззвучный крик,над тысячами тысяч погребенных.Я —   каждый здесь расстрелянный старик.Я —   каждый здесь расстрелянный ребенок.Ничто во мне           про это не забудет!«Интернационал»             пусть прогремит,когда навеки похоронен будетпоследний на земле антисемит.Еврейской крови нет в крови моей.Но ненавистен злобой заскорузлойя всем антисемитам,                 как еврей,и потому —          я настоящий русский!

1961

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Баллада о шефе жандармов…

Я представляю страх и обалденье,когда попало в Третье отделенье«На смерть Поэта»…             Представляю я,как начали все эти гады бегать,на вицмундиры осыпая перхоть,в носы табак спасительный суя.И шеф жандармов — главный идеолог,ругая подчиненных идиотов,надел очки… Дойдя до строк: «Но есть,есть божий суд, наперсники разврата…» —он, вздрогнув, огляделся вороватои побоялся еще раз прочесть.

Уже давно докладец был состряпан,и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,но Бенкендорф с тех пор утратил сон.Во время всей бодяги царедворской —приемов, заседаний, церемоний:«Есть божий суд…» — в смятенье слышал он.

«Есть божий суд…» — метель ревела в окна.«Есть божий суд…» — весной стонала Волгав раздольях исстрадавшихся степных.«Есть божий суд…» — кандальники бренчали.«Есть божий суд…» — безмолвствуя, кричалиглаза скидавших шапки крепостных.

И шеф, трясясь от страха водянисто,украдкой превратился в атеиста.Шеф посещал молебны, как всегда,с приятцей размышляя в кабинете,что все же бога нет на этом свете,а значит, нет и божьего суда.

Но вечно      надо всеми подлецами —жандармами, придворными льстецами,—как будто их грядущая судьба,звучит с неумолимостью набата:«Есть божий суд, наперсники разврата…Есть божий суд… Есть грозный судия…»

И если даже нет на свете бога,не потирайте руки слишком бодро:вас вицмундиры ваши не спасут,—придет за все когда-нибудь расплата.Есть божий суд, наперсники разврата,и суд поэта — это божий суд!

Евгений Евтушенко. Стихи.

Россия — Родина моя. Библиотечка русской советской поэзии в пятидесяти книжках.

Москва: Художественная литература, 1967.

Белые ночи в Архангельске

Белые ночи — сплошное «быть может»…Светится что-то и странно тревожит —может быть, солнце, а может, луна.Может быть, с грустью, а может, с весельем,может, Архангельском, может, Марселембродят новехонькие штурмана.

С ними в обнимку официантки,а под бровями, как лодки-ледянки,ходят, покачиваясь, глаза.Разве подскажут шалонника гулы,надо ли им отстранять свои губы?Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —может быть, плачут, а может, смеются.И у причала, прощаясь, морякженщину в губы целует протяжно:«Как твое имя?» — «Это не важно…»Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»Ну, а забыл, что не знает — куда.Женщина молча стоять остается.Кто его знает — быть может, вернется,может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:чайки — не чайки, волны — не волны,он и она — не он и она:все это — белых ночей переливы,все это — только наплывы, наплывы,может, бессоницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.Он уже больше не смотрит печально.Вот он, отдельный, далекий, плывет,смачно спуская соленые шуткив может быть море, на может быть шхуне,может быть, тот, а быть может, не тот.

И безымянно стоит у причала —может, конец, а быть может, начало —женщина в легоньком сером пальто,медленно тая комочком тумана,—может быть, Вера, а может, Тамара,может быть, Зоя, а может, никто…

1964

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.