Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II Страница 10

211 в. Эмигрантская поэма

Для глаз – галлиполийских роз,сирийских сикомор венки…Но жалит в ногу скорпиономэдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:стозевный вей, фабричный пал…На заводских покатых нарахи сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,бежавший с каторги араби ты – одним покрыты потом…и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…Пуста изгнания земля…Но что считает мир позором,то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,ты, ночь бездомная в порту,в вас много Вечного Веселья:Бог – только Бог в земле чужой.

В пределах черных Сомали,в Париже, Праге и Шанхаеон, черный горечью землии потом пьяный, мирный парийв Напоминанья час и деньс семьей за чистый стол садится– когда есть стол, семья и сень! —за ним трапезовать – молиться.Здесь раб для мира – господин,воскресший дважды – трижды в сыне.И тихо спрашивает сын,уже рожденный на чужбине– дитя, великого росток,дитя, великая надежда,но смирен, хил и бледноок,пришедший и возросший междувеликих лет, всегда один,с самим собой в игре и плаче —и тихо спрашивает сын:«отец, что этот праздник значит?»И слышит сын ответ отца.Необычайно и сурово —от измененного лицанеузнаваемое слово:«Мой друг! привык ты называть,всю жизнь скитаясь вместе с нами,нас – двух людей – отец и мать:увы! чужими именами.Но знай теперь: твой род высок,ты вовсе сын не человека.Отец твой это он – наш рок,дух жатв таинственного века.А мать твоя – не смею япроизносить такое имя! —Отчизна наша – мать твоя.В небытии… в разделе… в дыме…но за ее высокий часвозмездья или воскресеньяпроходим мы теперь как раздень казни нашей, день плененья;как сон проходим пустоту,скитанья в мире и раздумья.Храним безмолвную мечту,блюдем смиренное безумье…»

Все богоделанно в природе:благорасленные сады,плакущей ивой в огородеукрыты нищие гряды;мироискательные водыу пастбищ мирное гремят;кровосмесительные годыотходят дымом на закат;звуча распевно, полноречно,сгорает купола свеча.И человеку снова вечнов дороге пыльной у ключа.Как можно было в этом миреслезонеметь, кровописать,где в среброоблачной порфирелуна на небе, как печать,над ночью черною блистает;где белокрылые садыметелью летнею слетаютв обвороженные пруды;где златоогненная благостьвеликолепствует и жжет,где загорает смугло нагость:блаженный в праздности народ!В веках таинственней, чудеснейсамозабвенный мир твердитвсе те же пьянственные песни,сильнее возгласов обид.И самовидец дней жестоких,былинки тростью шевеля,блуждает в мире долуокихи видит в первый раз: земля!Неисследима коловратностьбезумных лет. Где явь? где сон?И на судеб земных превратность,очнувшись, жалуется он.Вот между белыми камнямилучами высушенных плитзеленой ящерицы пламяиз трещин пористых сквозит.Спешит согреться и не слышитударов трости по плите:так мелко, задыхаясь, дышит,прижавшись к камня теплоте…И узнает в себе он этунечеловеческую страсть:к окаменяющему свету,дыханьем только став, припасть.

Рассыпан пепел, чай расплескан,с цепей сорвались голоса– с ожесточением и трескомпод кров политика вошла.Во имя блага ненавидя,кричат, встают… лишь он один,как воскрешонный Лазарь, видитповерх смятенных лбов и спин.И мыслит: где найдет такуювершину мирный человек,куда не доплеснет, бушуя,кровокипящим кубком – век!Не это крайнее кипеньеумов – и знаменье и страсть! —не дерзость мысли, но смиренье —геройства праведного часть.Теперь герой, – кто здесь селится:на погребе пороховом,взорваться или провалитьсяготовом, строит шаткий дом;кто на неверной почве зыбкой —на черном порохе земномвстречает путь лозы улыбкойи знает мудрое о нем.

«Пятнадцать лет тому могли мыеще ждать чуда…» – и умолк.Восходят облачные дымыот папирос на потолок.Рука с дымящей папиросойравняет новый веер карт.«Все это древние вопросы,а на дворе – который март?»И карты меткие взлетаютнад душной пылью меловой,и марты лет пустых блуждаютпустыней людной мировой.Но вот, из воздуха азартаневольный бражник и игрок– еще в глазах летают карты —вздохнуть выходит на порог.Расстегнут ворот, дышит тело– плоть распаленная – теплом.А в мире за ночь побелело:овеян белый сад и дом.Упорный ветер охлаждаетмедь раскаленных щек и век.И по полям ночным блуждаетодин, в раздумьи, человек.

Отсюда, с кладбища чужоговидна граница. Часто онследит дорогу часового,земной прорезавшую сон.То, что стремится стать всемирным– всепотопляющий прибой —теснится вех чертою мирной —воздушнокрепкою стеной.Взлетев, дымятся стайкой птицы,ползет оратай вдоль оград…Но в полночь гулок мир границы,в тумане выстрелы звучат.От плошки огненного флага,зигзагом вех, змеей брегов,болотом, где темнеет влага…он изучать ее готов,и в сизый дым лесов за нею,облокотясь о влажный склонхолма могильного, бледнея,он неподвижно погружон.От безответной, недвижимой,широкотлеющей странывосходят облачные дымынеопалимой купины.

Порой сойдутся обвинитьдруг друга – в прошлом, настоящем:кого теперь боготворитьи чем гордиться – говорящим!Порою вспомнят времена —те героические годы…пересчитают имена,могилы братския свободы.Но с каждой новою весной,осенней черной годовщинойбесстрастней говор круговой —бледнеют доблести и вины.Все чаще хочется неметь —судьба все глуше, неизвестней…и души просятся допетьтогда лишь сложенные – песни.Все неизбежней для живыхпоследнее предначертанье:не дом, но мiр – не мир, но вихрь:судьба и выбор и призванье.

О вы, летучие листы!Что́ бурей сорванные птицы!Мететесь в шумные портыи европейские столицы.Что им до ваших крыл – и такземля в разливах душ и кликах! —до ваших трой или итак,крушений, подвигов великих…Им ничего не говорятсудьба и опыт побежденных.Еще их трои не горят,моря не кличут разоренных.И только новый одиссейзанять бы мог рассказом длиннымо древних ужасах морей,о поднебесии пустынном;о перейденных им словах,о передуманных им лицах;о тюрьмах, трюмах; о мешкахне там ли груженной пшеницы;о аде доменных печей,легчайших душах – клубах пара;о тьме пастушеских ночей,о черном поте кочегара;мечтах под грузом портовымв Марселе, Фриско, Санта Лючьи,о царской гордости своимвеликим неблагополучьем;средь возмущений и речей,опять колеблющих народы, —о новой мудрости своейбезмолвной мысленной свободы.С холмов калипсиной странынад понтом па́дыма и макаему отчетливо видныхолмы соседнего – итака!Но сколько странствий и морейего от дома отделяет!Пусть виден дом, как Одиссейк нему дороги он не знает.

*Из опрокинувшихся чаштуч дождевых – дымящей влагистолпы бегущие, вдоль чащ —от них кипящие овраги– то пала солнечного вихрь! —и демонов ночные встречи:сквозь зыбь оконную – гул ихвсе приближающейся речи.Их спор – металлом – к рубежамстраны, им отданной, – доносит.Над кем сейчас враждуют там,где буря космы вехам косит,где возле сердца беглецашипят – спеша к пределам – оси,над серой бледностью лицагде пуль граничных вьются осы,и хлябь болотная в кругувихревращенья и восстанья…На этом мирном берегу —священные воспоминанья.Освобожденные от путуже – над кровлей… сотрясают,глазницы яростью пылают,бросают молнии и жгут.{7}

А в ими сотрясенных стенах —дыханье детское жены,гуденье сонной крови в венах,броженье мысленное – сны;всю ночь первоначальным полнытела, забывшие века;дыханья медленные волны,на них уснувшая рука.То – зыбь над бездной затаенной– застынь – не мысль – полудыши! —то бред и жалость полусоннойполуживой полудуши.И днем, когда умы и душине так уж мирны, как тела,когда им кажется: на сушеих совершаются дела, —восхищен мысленным виденьем,ночную с демонами браньдух вспоминает, и – волненьеколеблет жизненную ткань.Неотменяемое каройвозмездье – память о веках.И понуждает мыслью вялойон тело к жизни, к делу – страх.Не так легка за эту жалостьк дыханью смертному – борьба.Совидцу грозных дел осталасьсновидца зыбкая судьба.

Мир юн – ему еще данасоблазном бездны – неизвестность.Адаму ветхому нужнаплоть умудренная – телесность.Устал адам от бездн – высот,от – исторических волнений.Но мира нет – его несетпо воле скрещенных течений.То внешний вихрь, то буря изума ли, духа ли – уносит.Остановись! остановись!он мир и дух напрасно просит.

И счастлив тот, кто сам избралвихрь внешний: кто среди волненьястихий стремленье предузнал,нашел свое предназначеньеПлывут недвижные мостыполетов головокруженья.Но подчинись волне и – тыуже повиснешь без движенья.Нет неподвижнее часов,когда в продолженном стремленьиуже утеряно мировво-мне и вне сокосновенье.У ног – торопится трава.Плывет – воздушное приволье.Святы пустынные слова:пустынножитье! пустополье.Плавущий дом воздушных рек:меж нёбом место и меж небом, —в нем больший лад, чем злее век,чем человек беднее хлебом.Не мир, но душ созревший строй;не хлеб, но мысленная пища.Пустынножитель! рушь и строй!В уме – миры и пепелища.

Не имена вождей седых,не речи нового витии —пустынножителей такихеще нужны дела России.Когда я с легкостью менялместа и судьбы и заботы, —я часто малых сих встречал,свершавших те же перелеты.Случалось обок с ним стоять,шоссейные трамбуя плиты;случалось вместе с ним таскатьбродячей труппы реквизиты.В часы свободные потомон мне рассказывал спокойноскупым и грубым языкомо вечных подвигов достойном.И если б мог забытых лирсебе эпическую меруямб возвратить – века и мiропять вместить в свои размеры, —я тот рассказ бы передал– геройств и малых дел смешенье —,я б жизни рифмы подсказалк делам грядущим поколений,не дав им перетлеть в уме…В пути с работ на лесопильнемы с ним однажды на холместояли. Помню воздух пыльный,тяжелодымно облакагоревшие… Внизу – реказастывшим омутом блестела.Он одуванчики срывали дул, и по ветру летелаих золотая шерсть. Взлеталклок, опрозрачненный зарею, —чем выше – ярче, и седымскользил сквозь тень. И этот дымя с нашей сравнивал судьбою.Я думал: вей, посевный дух!зерном крылатым самосевалети, несомый ветром пух,пустыней странствия и гнева!Чужая почва, как зола,как камень огненный, бесплодна.Ветров летучие крылашироковейны и свободны.Эскадра душ – их тень, их вей —в последнее четверостишье,туда, где трепетных корнейпосевных жаждет пепелище.

май-июнь <1935>

212. Смерти