Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II Страница 9

209. Не научившись быть вполне земным…

Не научившись быть вполне земным,я не умею быть еще жестоким.Мои слова оглушены высоким,неуловимым, тающим, как дым.

На этот кров – наш шаткий тесный дом —не ринутся слова мои обвалом, —хотят светить прозрачнящим огнем,возвышенным в униженном и малом.

Горевшее то тускло, то светло,косноязычное от сновидений тело,ты никогда справляться не умелос тем, что в тебе клубилось и росло.

И вот, теперь молитвою-стихами,чем до сих пор преображались мы,как рассказать о том, что нынче с нами:о этих камнях и шатре из тьмы,

о радости дыхания ночного,о непрозрачном, теплом и простом,о близости телесной, о родном…Как воплотить в комок кровавый слово!

211 а. Эмигрантская поэма

Для глаз – галлиполийских роз,сирийских сикомор венки…Но жалит в ногу скорпиономэдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:стозевный вей, фабричный пал…На заводских покатых нарахи сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,бежавший с каторги араби ты – одним покрыты потом…и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…Пуста изгнания земля…Но что считает мир позором,то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,ты, ночь бездомная в порту,в вас много Вечного Веселья —Бог – только Бог в земле чужой.{2}

В пределах черных Сомали,в Париже, Праге и Шанхаеон, черный горечью землии потом пьяный, мирный парийв Напоминанья час и деньс семьей за чистый стол садится– когда есть стол, семья и сень! —за ним трапезовать – молиться.Здесь раб для мира – господин,воскресший дважды – трижды в сыне.И тихо спрашивает сын,уже рожденный на чужбине– дитя, великого росток,дитя, великая надежда,но смирен, хил и бледноок,пришедший и возросший междувеликих лет, всегда один,с самим собой в игре и плаче —и тихо спрашивает сын:«отец, что этот праздник значит?»И слышит сын ответ отца,необычайно и сурово —от измененного лицанеузнаваемое слово:«Мой друг! привык ты называть,всю жизнь скитаясь вместе с нами,нас – двух людей – отец и мать:увы! не теми именами.Но знай теперь; твой род высок,ты вовсе сын не человека.Отец твой это он – наш Рок,дух жатв таинственного века.А Мать твоя – не смею япроизносить такое имя! —Отчизна наша – мать твоя.В небытии… в разделе… в дыме…Но за ее высокий часвозмездья или воскресеньяпроходим мы теперь как раздень казни нашей, день плененья;как сон, проходим пустоту,скитанья в мире и раздумья.Храним безмолвную мечту,блюдем смиренное безумье…»{3}

Все богоделанно в природе:богорасленные сады,плакущей ивой в огородеукрыты нищие гряды;мироискательные водыу пастбищ мирное гремят;кровосмесительные годыотходят дымом на закат;звуча распевно, полноречно,сгорает купола свеча.И человеку снова вечнов дороге пыльной у ключа.Как можно было в этом миреслезонеметь, кровописать,где в среброоблачной порфирелуна на небе, как печать,над ночью черною блистает;где белокрылые садыметелью летнею слетаютв обвороженные пруды;где златоогненная благостьвеликолепствует и жжет,где загорает смугло нагость:блаженный в праздности народ!В веках таинственней, чудеснейсамозабвенный мир твердитвсе те же пьянственные песни,ильнее возгласов обид.И самовидец дней жестоких,былинки тростью шевеля,блуждает в мире долуокихи видит в первый раз: земля!Неисследима коловратностьбезумных лет. Где явь? где сон?И на судеб земных превратность,очнувшись, жалуется он.Вот между белыми камнямилучами высушенных плитзеленой ящерицы пламяиз трещин пористых сквозит.Спешит согреться и не слышитударов трости по плите:так мелко, задыхаясь, дышит,прижавшись к камня теплоте…И узнает в себе он этунечеловеческую страсть:к окаменяющему свету,дыханьем только став, припасть.

Рассыпан пепел, чай расплескан,с цепей сорвались голоса —с ожесточением и трескомпод кров политика вошла.Во имя блага ненавидя,кричат, встают… лишь он один,как воскрешонный Лазарь, видитповерх смятенных лбов и спин.И мыслит: где найдет такуювершину мирный человек,куда не доплеснет, бушуя,кровокипящим кубком{4} – век!Не это крайнее кипеньеумов – и знаменье и страсть! —не дерзость мысли, но смиренье —геройства праведного часть.Теперь герой, – кто здесь селится:на погребе пороховом,взорваться или провалитьсяготовом, строит шаткий дом;кто на неверной почве зыбкой —на черном порохе земномвстречает путь лозы улыбкойи знает мудрое о нем.

«Пятнадцать лет тому могли мыеще ждать чуда…» – и умолк.Восходят облачные дымыот папирос на потолок.Рука с дымящей папиросойравняет новый веер карт.«Все это древние вопросы,а на дворе – который март?»И карты меткие взлетаютнад душной пылью меловой,и марты лет пустых блуждаютпустыней людной мировой.Но вот, из воздуха азартаневольный бражник и игрок– еще в глазах летают карты —вздохнуть выходит на порог.Расстегнут ворот, дышит тело– плоть распаленная – теплом.А в мире за ночь побелело:овеян белый сад и дом.Упорный ветер охлаждаетмедь раскаленных щек и век.И по полям ночным блуждаетодин, в раздумьи, человек.

Отсюда, с кладбища чужоговидна граница. Часто онследит дорогу часового,земной прорезавшую сон.То, что стремится стать всемирным– всепотопляющий прибой —теснится вех чертою мирной —воздушнокрепкою стеной.Взлетев, дымятся стайкой птицы,ползет оратай вдоль оград…Но в полночь гулок мир границы,в тумане выстрелы звучат.От плошки огненного флага,зигзагом вех, змеей брегов,болотом, где темнеет влага…он изучать ее готов,и в сизый дым лесов за нею,облокотясь о влажный склонхолма могильного, бледнея,он неподвижно погружон.От безответной, недвижимой,широкотлеющей странывосходят облачные дымынеопалимой купины.

Порой сойдутся обвинитьдруг друга – в прошлом, настоящем:кого теперь боготворитьи чем гордиться – говорящим!Порою вспомнят времена —те героические годы…пересчитают имена,могилы братские свободы.Но с каждой новою весной,осенней черной годовщинойбесстрастней говор круговой —бледнеют доблести и вины.Все чаще хочется неметь —судьба все глуше, неизвестней…и души просятся допетьтогда лишь сложенные – песни.Все неизбежней для живыхпоследнее предначертанье:не дом, но мiр – не мир, но вихрь:судьба и выбор и призванье.

О вы, снесенные листы!Что́ бурей сорванные птицы!Мететесь в шумные портыи европейские столицы.Что им до ваших крыл – и такземля в разливах душ и кликах! —до ваших трой или итак,крушений, подвигов великих…Им ничего не говорятсудьба и опыт побежденных.Еще и трои не горят,моря не кличут разоренных.И только новый одиссейзанять бы мог рассказом длиннымо древних ужасах морей,о поднебесии пустынном;о перейденных им словах,о передуманных им лицах;о тюрьмах, трюмах; о мешкахне там ли груженной пшеницы;о аде доменных печей,легчайших душах – клубах пара;о тьме пастушеских ночей,о черном поте кочегара;мечтах под грузом портовымв Марселе, Фриско,{5} Санта Лючье,о царской гордости своимвеликим неблагополучьем;средь возмущений и речей,опять колеблющих народы, —о новой мудрости своейбезмолвной мысленной свободы.С холмов калипсиной страны{6}над понтом па́дыма и макаему отчетливо видныхолмы соседнего – итака!Но сколько странствий и морейего от дома отделяет!Пусть виден дом, как Одиссейк нему дороги он не знает.

Зыбь – половицы. Громов бой.О сердце, в стекла – крест нательный.Нарушен утренней грозой,расторгнут – тесный мир постельный.Гудит металл – громовый стон.С ним голос тайного смущеньяв бессонном духе соглашен.Ревет ветвей вихревращенье.Где гибнет в выстрелах душа,где буря космы косит векам, —дыханьем огненным дыша,несутся с кликами и смехомОсвобожденные от Пут,метутся, скачут, сотрясают, —глазницы яростью сверкают,бросают молнии и жгут.А в этих сотрясенных стенах —дыханье детское жены,гуденье сонной крови в венах,броженье мысленное – сны;всю ночь первоначальным полнытела, забывшие века;дыханья медленные волны,на них уснувшая рука.То – зыбь над бездной затаенной– застынь – не мысль – полудыши! —то бред и жалость полусоннойполуживой полудуши.И днем, когда умы и душине так уж мирны, как тела,когда им кажется – на сушеих совершаются дела, —восхищен мысленным виденьем,ночную с демонами браньдух вспоминает и – волненьеколеблет жизненную ткань.Не так легка за эту жалостьк дыханью смертному – борьба.Совидцу грозных дел осталасьсновидца зыбкая судьба.

211 в. Эмигрантская поэма