Эдгар По - Лирика Страница 11

How it dwells

On the Future! - how it tells

Of the rapture that impels

To the swinging and the ringing

Of the bells, bells, bells!

Of the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

To the rhyming and the chiming of the bells!

3.

Hear the loud alarum bells

Brazen bells!

_What_ a tale of terror, now, their turbulency tells!

In the startled ear of Night

How they scream out their affright!

Too much horrified to speak,

They can only shriek, shriek,

Out of tune,

In a clamorous appealing to the mercy of the fire

In a mad expostulation with the deaf and frantic fire,

Leaping higher, higher, higher,

With a desperate desire

And a resolute endeavor

Now - now to sit, or never,

By the side of the pale-faced moon.

Oh, the bells, bells, bells!

What a tale their terror tells

Of despair!

How they clang and clash and roar!

What a horror they outpour

In the bosom of the palpitating air!

Yet the ear, it fully knows,

By the twanging

And the clanging,

How the danger ebbs and flows:

Yes, the ear distinctly tells,

In the jangling

And the wrangling,

How the danger sinks and swells,

By the sinking or the swelling in the anger of the bells

Of the bells

Of the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

In the clamor and the clangor of the bells!

4.

Hear the tolling of the bells

Iron bells!

_What_ a world of solemn thought their monody compels!

In the silence of the night

How we shiver with affright

At the melancholy meaning of the tone!

For every sound that floats

From the rust within their throats

Is a groan.

And the people - ah, the people

They that dwell up in the steeple

All alone,

And who, tolling, tolling, tolling,

In that muffled monotone,

Fell a glory in so rolling

On the human heart a stone

They are neither man nor woman

They are neither brute nor human,

They are Ghouls:

And their king it is who tolls:

And he rolls, rolls, rolls, rolls

A Paean from the bells!

And his merry bosom swells

With the Paean of the bells!

And he dances and he yells;

Keeping time, time, time,

In a sort of Runic rhyme,

To the Paean of the bells

Of the bells:

Keeping time, time, time,

In a sort of Runic rhyme,

To the throbbing of the bells

Of the bells, bells, bells

To the sobbing of the bells:

Keeping time, time, time,

As he knells, knells, knells,

In a happy Runic rhyme,

To the rolling of the bells

Of the bells, bells, bells:

To the tolling of the bells

Of the bells, bells, bells, bells,

Bells, bells, bells

To the moaning and the groaning of the bells.

(1849)

38. КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА

1.

Слышишь, сани мчатся в ряд,

Мчатся в ряд!

Колокольчики звенят,

Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,

Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.

О, как звонко, звонко, звонко,

Точно звучный смех ребенка,

В ясном воздухе ночном

Говорят они о том,

Что за днями заблужденья

Наступает возрожденье,

Что волшебно наслажденье - наслажденье нежным сном.

Сани мчатся, мчатся в ряд,

Колокольчики звенят,

Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,

И, внимая им, горят,

И мечтая, и блистая, в небе духами парят;

И изменчивым сияньем

Молчаливым обаяньем,

Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

2.

Слышишь к свадьбе звон святой,

Золотой!

Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!

Сквозь спокойный воздух ночи

Словно смотрят чьи-то очи

И блестят,

И в волны певучих звуков на луну они глядят.

Из призывных дивных келий,

Полны сказочных веселий,

Нарастая, упадая, брызги светлые летят.

Вновь потухнут, вновь блестят,

И роняют светлый взгляд

На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов.

Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

3.

Слышишь, воющий набат,

Точно стонет медный ад!

Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.

Точно молят им помочь,

Крик кидают прямо в ночь,

Прямо в уши темной ночи

Каждый звук,

То длиннее, то короче,

Выкликает свой испуг,

И испуг их так велик,

Так безумен каждый крик,

Что разорванные звоны, неспособные звучать,

Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!

Только плакать о пощаде,

И к пылающей громаде

Вопли скорби обращать!

А меж тем огонь безумный,

И глухой и многошумный,

Все горит,

То из окон, то по крыше,

Мчится выше, выше, выше,

И как будто говорит:

Я хочу

Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,

Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!

О, набат, набат, набат,

Если б ты вернул назад

Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,

Этот первый взгляд огня,

О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!

А теперь нам нет спасенья,

Всюду пламя и кипенье,

Всюду страх и возмущенье!

Твой призыв,

Диких звуков несогласность

Возвещает нам опасность,

То растет беда глухая, то спадает, как прилив!

Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,

Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

4.

Похоронный слышен звон,

Долгий звон!

Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.

Звук железный возвещает о печали похорон!

И невольно мы дрожим,

От забав своих спешим

И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.

Неизменно-монотонный,

Этот возглас отдаленный,

Похоронный тяжкий звон,

Точно стон,

Скорбный, гневный,

И плачевный,

Вырастает в долгий гул,

Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.

В колокольных кельях ржавых,

Он для правых и неправых

Грозно вторит об одном:

Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.

Факел траурный горит,

С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,

Кто-то черный там стоит,

И хохочет, и гремит,

И гудит, гудит, гудит,

К колокольне припадает,

Гулкий колокол качает,

Гулкий колокол рыдает,

Стонет в воздухе немом

И протяжно возвещает о покое гробовом.

(1895)

Перевод К. Бальмонта

39. TO HELEN

I saw thee once - once only - years ago:

I must not say _how_ many - but _not_ many.

It was a July midnight; and from out

A full-orbed moon, that, like thine own soul, soaring,

Sought a precipitate pathway up through heaven,

There fell a silvery-silken veil of light,

With quietude, and sultriness, and slumber,

Upon the upturn'd faces of a thousand

Roses that grew in an enchanted garden,

Where no wind dared to stir, unless on tiptoe

Fell on the upturn'd faces of these roses

That gave out, in return for the love-light,

Their odorous souls in an ecstatic death

Fell on the upturn'd faces of these roses

That smiled and died in this parterre, enchanted

By thee, and by the poetry of thy presence.

Clad all in white, upon a violet bank

I saw thee half reclining; while the moon

Fell on the upturn'd faces of the roses,

And on thine own, upturn'd - alas, in sorrow!

Was it not Fate, that, on this July midnight

Was it not Fate, (whose name is also Sorrow),

That bade me pause before that garden-gate,

To breathe the incense of those slumbering roses?

No footstep stirred: the hated world all slept,

Save only thee and me. (Oh, Heaven! - oh, God!

How my heart beats in coupling those two words!)

Save only thee and me. I paused - I looked

And in an instant all things disappeared.

(Ah, bear in mind this garden was enchanted!)

The pearly lustre of the moon went out:

The mossy banks and the meandering paths,

The happy flowers and the repining trees,

Were seen no more: the very roses' odors

Died in the arms of the adoring airs.

All - all expired save thee - save less than thou:

Save only the divine light in thine eyes

Save but the soul in thine uplifted eyes.

I saw but them - they were the world to me.

I saw but them - saw only them for hours

Saw only them until the moon went down.

What wild heart-histories seemed to lie enwritten

Upon those crystalline, celestial spheres!

How dark a wo! yet how sublime a hope!

How silently serene a sea of pride!

How daring an ambition! yet how deep

How fathomless a capacity for love!

But now, at length, dear Dian sank from sight,

Into a western couch of thunder-cloud;

And thou, a ghost, amid the entombing trees

Didst glide away. _Only thine eyes remained_.

They _would not go_ - they never yet have gone.

Lighting my lonely pathway home that night,

_They_ have not left me (as my hopes have) since.

They follow me - they lead me through the years.

They are my ministers - yet I their slave.

Their office is to illumine and enkindle

My duty, _to be saved_ by their bright light,

And purified in their electric fire,

And sanctified in their elysian fire.

They fill my soul with Beauty (which is Hope,)

And are far up in Heaven - the stars I kneel to

In the sad, silent watches of my night;

While even in the meridian glare of day

I see them still - two sweetly scintillant

Venuses, unextinguished by the sun!

(1848-1849)

39. К ЕЛЕНЕ

Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы;

Сказать не смею сколько, но не много.

То был Июль и полночь; и от полной

Луны, что, как твоя душа, блуждая

Искала путь прямой по небесам,

Сребристо-шелковым покровом света,

Спокойствие, и зной, и сон спадали

На поднятые лики тысяч роз,

В саду волшебном выросших, где ветер

Смел пробегать на цыпочках едва,

На поднятые лица роз спадали,

Струивших, как ответ на свет любовный

В безумной смерти, аромат души,

На лица роз спадали, что смеялись

И умирали в том саду, заклятом

Тобой и чарой близости твоей.

Одетой в белом, на ковре фиалок,

Тебя лежащей видел я; свет лунный

Скользил на поднятые лица роз

И на твое, - ах! поднятое с грустью.

Была ль Судьба - та полночь, тот Июль,

Была ль Судьба (что именуют Скорбью),

Что повелела мне у входа медлить,

Вдыхая ароматы сонных роз?

Ни шага вкруг; проклятый мир - дремал,

Лишь ты и я не спали (боже! небо!

Как бьется сердце, единя два слова).

Лишь ты и я не спали. Я смотрел,

И в миг единый все вокруг исчезло

(О, не забудь, что сад был тот - волшебный!),

Луны погасли перловые блестки,

Скамьи из моха, спутанные тропки,

Счастливые цветы, деревья в грусти,

Все, все исчезло; даже запах роз

В объятьях ароматных вздохов умер.

Исчезло все, - осталась ты, - нет, меньше,

Чем ты: лишь дивный свет - очей твоих,

Душа твоих взведенных в высь очей.

Лишь их я видел: то был - весь мой мир;

Лишь их я видел; все часы лишь их,