Саша Чёрный - Обстановочка (сборник) Страница 11

Диспут

Три курсистки сидели над «Саниным»,И одна, сухая как жердь,Простонала с лицом затуманенным:«Этот Санин прекрасен, как смерть…»

А другая, кубышка багровая,Поправляя двойные очки,Закричала: «Молчи, безголовая! —Эту книгу порвать бы в клочки…»

Только третья молчала внимательно,Розовел благородный овал,И глаза загорались мечтательно…Кто-то в дверь в этот миг постучал.

Это был вольнослушатель Анненский.Две курсистки вскочили: «Борис,Разрешите-ка диспут наш санинский!»Поклонился смущенный Парис,

Посмотрел он на третью внимательно.На взволнованно-нежный овал.Улыбнулся чему-то мечтательноИ в ответ… ничего не сказал.

Гармония

Направо в обрыве чернели стволыГигантских развесистых сосен,И был одуряющий запах смолы,Как зной неподвижный, несносен.

Зеленые искры светящих жуковНосились мистическим роем,И в городе дальнем ряды огоньковГорели вечерним покоем.

Под соснами было зловеще темно,И выпи аукали дружно.Не здесь ли в лесу бесконечно давноБыл Ивик убит безоружный?..

Шли люди – их лица закутала тьма,Но речи отчетливы были:«Вы знали ли Шляпкиных?» – «Как же, весьма, —Они у нас летом гостили».

– «Как ваша работа?» – «Идет, – ничего,Читаю Робе́рта Ове́на».– «Во вторник пойдем в семинар?» – «Для чего?»– «Орлов – референт». – «Непременно».

– «Что пишет Кадушкин?» – «Женился, здоров,И предан партийной работе».Молчанье. Затихла мелодия слов,И выпь рассмеялась в болоте.

Из «шмецких» воспоминаний

Посвящается А. Григорьеву

У берега моря кофейня. Как вкусен густойшоколад!Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.

«Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньтеваш грузный баркас.Вы задом заставили солнце, – а солнцепрекраснее вас…»

Сосед мой краснеет, как клюква, и смотритсконфуженно вбок.«Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватныйклочок».

По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят.Закатные волны вскипают, шипят и любовнозвенят.

Весь запад в пунцовых пионах, и тени играютс песком,А воздух вливается в ноздри тягучим парныммолоком.

«Михайлович, дай папироску!» Прекрасносидеть в темноте,Не думать и чувствовать тихо, как краски растутв высоте.

О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла…

Над самой водою далеко, как сонный, усталыйглазок,Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.

До трех просчитать не успели, он вздрогнули тихо нырнул,А с моря уже доносился ночной нарастающийгул…

Бурьян

В пространство

В литературном прейскурантеЯ занесен на скорбный лист:«Нельзя, мол, отказать в таланте,Но безнадежный пессимист».

Ярлык пришит. Как для дантистаВсе рты полны гнилых зубов,Так для поэта-пессимистаЗемля – коллекция гробов.

Конечно, это свойство взоров!Ужели мир так впал в разврат,Что нет натуры для узоровОптимистических кантат?

Вот редкий подвиг героизма,Вот редкий умный господин,Здесь – брак, исполненный лиризма,Там – мирный праздник именин…

Но почему-то темы этиУ всех сатириков в тени,И все сатирики на светеЛишь ловят минусы одни.

Вновь с «безнадежным пессимизмом»Я задаю себе вопрос:Они ль страдали дальтонизмомИль мир бурьяном зла зарос?

Ужель из дикого желаньяЛежать ничком и землю грызтьЯ исказил все очертанья,Лишь в краску тьмы макая кисть?

Я в мир, как все, явился голыйИ шел за радостью, как все…Кто спеленал мой дух веселый —Я сам? Иль ведьма в колесе?

О Мефистофель, как обидно,Что нет статистики такой,Чтоб даже толстым стало видно,Как много рухляди людской!

Тогда, объяв века страданья,Не говорили бы порой,Что пессимизм как заиканьеИль как душевный геморрой…

Санкт-Петербург

Белые хлопья и конский навозСмесились в грязную желтую массу и преют.Протухшая, кислая, скучная, острая вонь…Автомобиль и патронный обоз.В небе пары, разлагаясь, сереют.В конце переулка желтый огонь…Плывет отравленный пьяный,Бросил в глаза проклятую браньИ скрылся, качаясь, – нелепый, ничтожныйи рваный.Сверху сочится какая-то дрянь…Из дверей извозчичьих чадных трактировВырывается мутным снопомЖелтый пар, пропитанный шерстью и щами…Слышишь крики распаренных сиплых сатиров?Они веселятся… Плетется чиновник с попом.Щебечет грудастая дама с хлыщами.Орут ломовые на темных слоновых коней,Хлещет кнут и скучное острое русское слово!На крутом повороте забили подковыПо лбам обнаженных камней —И опять тишина.Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»Всё черней и неверней уходит стена.Мертвый день растворился в тумане вечернем…Зазвонили к вечерне.Пей до дна!

У канала ночью

Тихо. Глухо. Пусто, пусто…Месяц хлынул в переулок.Стены стали густо-густо.Мертв покой домов-шкатулок.

Черепных безглазых впадинЧерных окон – не понять.Холод неба беспощаден,И дневного не узнать.

Это дьявольская треба:Стынут волны, хмурясь ввысь, —Стенам мало плена неба,Стены вниз, к воде сползлись.

Месяц хлынул в переулок…Смерть берет к губам свирель.За углом, угрюмо-гулок,Чей-то шаг гранит панель.

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью,Туманами, парами и дождем,Громады стен с утра влекут к бессилью,Твердя глазам: мы ничего не ждем…

Упитанные голуби в карнизах;Забыв полет, в помете грузно спят.В холодных стеклах, матовых и сизых,Чужие тени холодно сквозят.

Колонны труб и скат слинявшей крыши,Мостки для трубочиста, флюгераИ провода в мохнато-пыльной нише.

Проходят дни, утра и вечера.Там где-то небо спит аршином выше,А вниз сползает серый люк двора.

Мертвые минуты

Набухли снега у веранды.Темнеет лиловый откос.Закутав распухшие гланды,К стеклу прижимаю я нос.

Шперович – банкир из столицы(И истинно русский еврей) —С брусничною веткой в петлицеНыряет в сугроб у дверей.

Его трехобхватная РаяВ сугроб уронила кольцоИ, жирные пальцы ломая,К луне подымает лицо.

В душе моей страх и смятенье:Ах, если Шперович найдет! —Двенадцать ножей огорченьяМне медленно в сердце войдет…

Плюется… Встает… Слава Богу!Да здравствует правда, ура!Шперович уходит в берлогу,Супруга рыдает в боа.

Пять минут

«Господин» сидел в гостинойИ едва-едваВ круговой беседе чиннойПлел какие-то слова.

Вдруг безумный бес протестаВ ухо проскользнул:«Слушай, евнух фраз и жеста,Слушай, бедный вечный мул!

Пять минут (возьми их с бою!)За десятки летБудь при всех самим собоюОт пробора до штиблет».

В сердце ад. Трепещет тело.«Господин» поник…Вдруг рукой оледенелойСбросил узкий воротник!

Положил на кресло ногу,Плечи почесалИ внимательно и строгоПосмотрел на стихший зал.

Увидал с тоской суровойРыхлую жену,Обозвал ее коровойИ, как ключ, пошел ко дну…

Близорукого соседаЩелкнул пальцем в лобИ прервал его беседуГневным словом: «Остолоп!»

Бухнул в чай с полчашки рома,Пососал усы,Фыркнул в нос хозяйке домаИ, вздохнув, достал часы.

«Только десять! Ну и скука…»Потянул альбомИ запел, зевнув как щука:«Тили-тили-тили-бом!»

Зал очнулся: шепот, крики,Обмороки дам,«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!» – «Осторожней, – в морду дам».

Но прислуга «господину»Завязала ротИ снесла, измяв как глину,На пролетку у ворот…

Двадцать лет провел несчастныйДома, как барбос,И в предсмертный час напрасноЗадавал себе вопрос:

«Пять минут я был нормальнымЗа десятки лет —О, за что же так скандальноПоступил со мною свет?!»

Колумбово яйцо