Владимир Солоухин - Поэзия Страница 11

У ЗВЕРЕЙ

На обезьян глядят зеваки,Который трезв, который пьян,И жаль, что не дойдет до дракиУ этих самых обезьян.

Они хватают что попало,По стенам вверх и вниз снуютИ, не стесняясь нас нимало,Визжат, плюются и жуют.

Самцы, детеныши, мамаши,Похожесть рук, ушей, грудей,О нет, не дружеские шаржи,А злые шаржи на людей,

Пародии, карикатуры,Сарказм природы, наконец!А вот в отдельной клетке хмурый,Огромный обезьян. Самец.

Но почему он неподвиженИ безразличен почему?Как видно, чем-то он обиженВ своем решетчатом дому?

Ему, как видно, что-то надо?И говорит экскурсовод:– Погибнет. Целую декадуНи грамма пищи не берет.

Даем орехи и бананы,Кокос даем и ананас,Даем конфеты и каштаны —Не поднимает даже глаз.

– Он, вероятно, болен илиПогода для него не та?– Да нет. С подругой разлучили.Для важных опытов взята.

И вот, усилья бесполезны…О зверь, который обречен,Твоим характером железнымЯ устыжен и обличен!

Ты принимаешь вызов гордо,Бескомпромиссен ты в борьбе,И что такое «про» и «контра»,Совсем неведомо тебе.

И я не вижу ни просвета,Но кашу ем и воду пью,Читаю по утрам газетыИ даже песенки пою.

Средь нас не выберешь из тыщиХарактер, твоему под стать:Сидеть в углу, отвергнуть пищуИ даже глаз не поднимать.

Сказка

В храме – золоченые колонны,Золоченая резьба сквозная.От полу до сводов поднимались.В золоченых ризах все иконы,Тускло в темноте они мерцали.Даже темнота казалась в храмеБудто бы немного золотая.В золотистом сумраке горелиОгоньками чистого рубинаНа цепочках золотых лампады.

Рано утром приходили люди,Богомольцы шли и богомолки.Возжигались трепетные свечи,Разливался полусвет янтарный.Фимиам под своды поднималсяСиними душистыми клубами.Острый луч из верхнего окошкаСквозь куренья дымно прорезался.И неслось ликующее пеньеВыше голубого фимиама,Выше золотистого туманаИ колонн резных и золоченых.

В храме том за ризою тяжелой,За рубиновым глазком лампадыПятый век скорбела Божья МатерьС ликом, над Младенцем наклоненным,С длинными тенистыми глазами,С горестью у рта в глубокой складке.Кто, какой мужик нижегородский,Живописец, инок ли смиренный,С ясно-синим взглядом голубиным,Муж ли с ястребиными глазами,Вызвал к жизни тихий лик прекрасный,-Мы о том гадать теперь не будем.Живописец был весьма талантлив.

Пятый век скорбела Божья МатерьО распятом сыне Иисусе.Но, возможно, оттого скорбела,Что уж очень много слез и жалобЕй носили женщины-крестьянки,Богомолки в черных полушалкахИз окрестных деревень ближайших.Шепотом вверяли, с упованьем,С робостью вверяли и смиреньем:«Дескать, к Самому-то уж боимся,Тоже нагрешили ведь немало,Как бы не разгневался, накажет,Да и что по пустякам тревожить?Ну а Ты уж буде похлопочешьПеред Сыном с нашей просьбой глупой,С нашею нуждою недостойной.Сердце материнское смягчится,Там, где у судьи не дрогнет сердце.Потому тебя и называемМатушкой-заступницей. Помилуй!»

А потом прошла волна большая,С легким хрустом рухнули колонны,Цепи все по звенышку распались,Кирпичи рассыпались на щебень,По песчинке расточились камни,Унесло дождями позолоту.В школу на дрова свезли иконы.Расплодилась жирная крапива,Где высоко поднимались стеныБелого сверкающего храма.Жаловаться ходят нынче людиВ областную, стало быть, газету.Вот на председателя колхозаДа еще на Петьку-бригадира.Там, ужо, отыщется управа!

Раз я ехал, жажда одолела.На краю села стоит избушка.Постучался, встретила старушка,Пропустила в горенку с порога.Из ковша напился, губы вытерИ шагнул с ковшом к перегородке,Чтоб в лоханку выплеснуть остатки(Кухонька была за занавеской.С чугунками, с ведрами, с горшками).Я вошел туда и, вздрогнув, замер:Средь кадушек, чугунков, ухватов,Над щелястым полом, над лоханью,Расцветая золотым и красным,Божья Матерь на скамье ютитсяВ золотистых складчатых одеждах,С ликом, над Младенцем наклоненным,С длинными тенистыми глазами,С горечью у рта в глубокой складке.– Бабушка, отдай ты мне икону,Я ее – немедленно в столицу…Разве место ей среди кадушек,Средь горшков и мисок закоптелых!– А зачем тебе? Чтоб насмехаться,Чтобы богохульничать над нею?– Что ты, бабка, чтоб глядели люди!Место ей не в кухне, а в музее.В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже.– Из музею были не однажды,Предлагали мне большие деньги.Так просили, так ли уж просили,Даже жалко сделалось, сердешных.Но меня притворством не обманешь,Я сказала: «На куски разрежьте,Выжгите глаза железом,Божью Матерь, Светлую МариюНе отдам бесам на поруганье».– Да какие бесы, что ты, бабка!Это все – работники искусства.Красоту ценить они умеют,Красоту по капле собирают.– То-то! Раскидавши ворохами,Собирать надумали крохами.– Да зачем тебе она? Молиться —У тебя ведь есть еще иконы.– Как зачем? Я утором рано встану,Маслицем протру ее легонько,Огонек затеплю перед ликом,И она поговорит со мною.Так-то ли уж ласково да складноГоворить Заступница умеет.– Видно, ты совсем рехнулась, бабка!Где же видно, чтоб доска из липы,Даже пусть и в красках золотистых,Говорить по-нашему умела!– Ты зачем пришел? Воды напиться?Ну так – с Богом, дверь-то уж открыта!

Ехал я среди полей зеленых,Ехал я средь городов бетонных,Говорил с людьми, обедал в чайных,Ночевал в гостиницах районных.Постепенно стало мне казатьсяСказкой или странным сновиденьем,Будто бы на кухне у старушки,Где горшки, ухваты и кадушки,На скамейке тесаной, дубовойПрижилась, ютится Божья МатерьВ золотистых складчатых одеждах,С ликом, над Младенцем наклоненным,С длинными тенистыми глазами,С горечью у рта в глубокой складке.

Бабка встанет, маслицем помажет,Огонек тихонечко засветит.Разговор с Заступницей заводит…

Понапрасну ходят из музея.

Ястреб

Я вне закона, ястреб гордый,Вверху кружу.На ваши поднятые мордыЯ вниз гляжу.

Я вне закона, ястреб сизый,Вверху парю.Вам, на меня глядящим снизу,Я говорю.

Меня поставив вне закона,Вы не учли:Сильнее вашего законаЗакон Земли.

Закон Земли, закон Природы,Закон Весов.Орлу и щуке пойте оды,Прославьте сов!

Хвалите рысь и росомаху,Хорей, волков…А вы нас всех, единым махом,-В состав врагов,

Несущих смерть, забывших жалость,Творящих зло…Но разве легкое досталосьНам ремесло?

Зачем бы льву скакать в погоне,И грызть, и бить?Траву и листья есть спокойней,Чем лань ловить.

Стальные когти хищной птицыИ нос крючком,Чтоб манной кашкой мне кормитьсяИ молочком?

Чтобы клевать зерно с панели,Как голубям?Иль для иной какой-то цели,Не ясной вам?

Так что же, бейте, где придется,Вы нас, ловцов.Все против вас же обернетсяВ конце концов!

Для рыб, для птиц любой породы,Для всех зверейНе ваш закон —Закон Природы,Увы, мудрей!

Так говорю вам, ястреб-птица,Вверху кружа.И кровь растерзанной синицыВо мне свежа.

Вершина формы строгой и чеканной…

Вершина формы строгой и чеканной —Земной цветок: жасмин, тюльпан, горлец,Кипрей и клевер, лилии и канны,Сирень и роза, ландыш, наконец.

Любой цветок сорви среди поляны —Тончайшего искусства образец,Не допустил ваятеля резецНи одного малейшего изъяна.

Как скудно мы общаемся с цветами.Меж красотой и суетными намиЛежит тупая жирная черта.

Но не считай цветенье их напрасным,Мы к ним идем, пречистым и прекрасным,Когда невыносима суета.

Какого вкуса чувства наши…

Какого вкуса чувства наши —И скорбь и лютая тоска?И впрямь горька страданий чаша?Любовь и впрямь как мед сладка?

Горчинка легкая в стаканеУ грусти явственно слышна.Живая соль на свежей ране,Когда обида солона.

Среди страстей, среди бореньяЯ различить тотчас берусьИ резко-кислый вкус презренья,И кисловатый скуки вкус.

Под вечер – горькая усладаИ на просвет почти черноВино дождя и листопада,Печали терпкое вино.

Но все оттенки – бред и бренность,И ничего не слышит рот,Когда стоградусная ревностьСтаканом спирта оплеснет.

Вот так. И пусть. И горесть тоже.Приемлю мед, приемлю соль.От одного меня, о Боже,По милосердию уволь:

Когда ни вьюги и ни лета,Когда ни ночи и ни дня,Когда ни вкуса и ни цвета,Когда ни льда и ни огня!

Стрела