Александр Алейник - Апология Страница 12

8 июня 90

x x x

Закуси белую косточку на руке,сделай больно коже — очнись, очнись!На каком тебя разбудить языке,ты в Венеции, ночь, и тебе снится жизнь —

не такая, что мальчиком вообразилэтот мир клиновидным — кулек? телескоп?Ты в Венеции… белую косточку закуси —этот город — ковчег, и сейчас — потоп.

Вот он мелкий народец каналов, мостов,ставен, жалюзей, ангелов, мачт, фонарей,львов, трагет, гондол, барок, крестов,отпускаемых в небо взамен якорей.

Потому-то, наверное, островане уходят лагуной из этих широт,ибо лучшее место найдешь едва —как вода стеной над ним встает.

7 июня 89

x x x

Я — «изысканный мужчина»,ты — «изысканная женщина»,и легла меж нами чинноАтлантическая трещина…

10 июня 89

x x x

Ничего не умеешь, имеешь, уметь не хочешь,хочешь чтобы само пришло, сама пришла,потому что в Вене-Риме-Нью-Йорке длинные ночи,как в Москве, Вавилоне… кусок стекла

или просто дыра в стене, дверной проем, бойница,проницаемые взглядом до той пустоты — насквозь,через которые втекают-вытекают лица,все лица жизни, сколько их за нее набралось,

оставляя по себе нелепый, чужой, привычный осадок —этакое никому-кому-нибудь письмецо —рысьи бега сгибов, углов, овалов, отвердевающих складок —это твое-не твое собравшее их лицо.

Комната, номер отеля, каюта, купе вагона —неси меня-его-меня каменный, железный, деревянный конвертты разберешь эту скоропись жизни, Персефона,в зеленой, бурой, сгоревшей своей траве.

Я о себе-тебе-не себе-толпе идущейчерез дни к ночи, бесчисленные, отсчитанные дни,в этом потопе ночей — в удушьееще шевелю губами — веслами лиц, как они,

и она — безответна, безадресна, податлива, черновата,она замечает нас, когда устаем ждать, устаем жить,и тогда — залепляет нам слух гулкой, свистящей ватойночь, но чтобы поверить в ночь — нужно персты вложить.

28 янв. 90

x x x

Как жизнь похожа на себя —ну что присочинить, прибавитьк ней? Удивляясь, теребяподол ее, еще лукавитьмальчишкой, сладкого прося,пока еще не оскудела,пока на сгибах и осяхк ней приспособленное тело

скрипит, и песенку своюиз воздуха, воды и хлебавытягивает и — на Югидет окном вагонным небо,плывет само сквозь пыль огнейи кроны рощ, поля и крыши,и теплые ладони днейна стыках рельс меня колышат.

Я в Харькове сошел купитьмороженное на вокзалеи просто на землю ступить,чтобы ее мне не качали.Там тоже жизнь и запах свой:арбузов, теплых дынь и яблок,и у меня над головойлуна, как проводница, зябла.

Я жил на влажных простынях,когда придвинулся Воронеж,стояла ежиком стерняи пахла степь сухой ладонью,и небо млело под щекойпод утро, грея неуклонно,дымящийся в степи Джанкойв звериных дерганьях вагона.

Хотелось жить, как не хотетькурить, высовывая локотьк звезде высокой и лететьнад этой далью белобокой,огни в тумане размечать —там, чай, играют на гармошкеи дышит девка у плеча,да влажные заводит плошкицелуясь или хохоча…

лето 91

БЛЮЗ БОЛЬШОГО ЯБЛОКА

заворачиваясь в электрическую простынюоживая когда ночь вырезает сердце днюи несет на лиловых ладонях на мост уронитьза бетонно-стальной беспардонный наростокровавленных зданий за баки их крышв разожженный закатом зеленый гашишнавлекающий джаз дребезжащий огнейчернолицых прохожих тела их длиннейчем Манхэттен барабанящий им в башмакивот он Бруклинский мост для вспотевшей щекиэти черные плечи несущие мракнефтяной и багровый спрессованный макиз которого сыплются искры в волнунебоскребов хватающих глоткой лунуим открыт горизонт и в него океансвое пенное имя поет по слогамиспаренья текут остывающих стритдыбом вставшая жизнь свою крошку струитв непрозрачные трубки шуршащая кровьв маслянистую душу сабвея уходит

Длинные зеленые деньги океанашуршат, размениваются в мелкую монету,изрезанного пирсами в свайную бахрому побережья.Чайки слоняются у водыв поисках посвиста по сердцу,а склевывают объедки.Свобода в короне из гвоздейпихает небесам пляшущего белого негритосика —пластиковый цветочек на электроприводе.Город Нью-Йорк, как каждый очень большой город,пытается забыть, как он мерзок,и просто хорошеет на глазах,ведь и здесь бывают перламутровые закаты.На Мэдисон авеню приятно делать покупки,у Карнеги — оглядеть проститутку,в Южном Бронксе — получить горячую пулю в живот.За моста басовую струну,за белесую волну Гудзонаполюби бетонную веснузарастающего горизонта.

8 янв. 92

Ночь на черном огне накаляет луну.Ты понятлив, друг. Не ее одну.

На костях «котлов» 9 и 3.До зари горит фонарей артрит.

Место такое. Все — гроши.В косяках по кайфу толкует гашиш.

Если б раньше, хоть на единый денекя попал бы в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк,только б тут меня и видали…

Время капает с каменного колеса,уроды-улицы стоят в глазах —сами себя намечтали.

Темень хавает пар из дыр мостовой,ад здесь ближе чем где-то, всегда с тобой —

в полуметре — вниз, в полквартале — вбок,и глубок же он, мой голубок.Нехороший голос шепчет мне:«Погоди-ка тлеть на черном огне,

оглянись, родной, я в коленках гнусь,да рули ко мне… уж я с тобой подружусь…»

18 сент. 94

Стучит по небу вертолет,руками согнутыми водит,качается его животсовсем один в пустой природе,

и капает прозрачный снег,и на вспотевших крышах бакиурчат, как толстые собаки,но знают — выше человек

обломанным штурвалом крутит,и греет мех его бока,а острова лежат, как люди,взлетающие в облака.

Свобода свой огонь возносит —она в веночке из гвоздей,стеклянный машет долгоносикантенной тоненькою ей,

а сам поет свою молитвукрасоткам уличных реклам,пока, жужжа электробритвой,Нью-Йорк глядится в океан.

март 94

* ЧЕШУЯ ДРАКОНА *

Чешуя дракона

Ночные посетители подъездов,зажимающие рты кошекруками в непрокусываемых перчатках.Фонари, расставленные в убегающей перспективе,озаряют нищие городаинфернально-желтеющим мраком.Если б я оказался на юродивой улице,вымаливающей отпущение грехову безмерно палаческой площади,подсовывающей мусоров, проституток и гастролирующее жульебесчисленным солдатским затылкам брусчатки,вкопанной стоймя, стеречь мавзолейное оцепенениекрепостной архитектуры,я ощутил бы себя в утробном уюте мезозойской зоны —нары крыш заполонили бы горизонти косматая животнотеплая родина,с отмороженной ледниками головой,крошечными глазками просыпающегося мамонта,бесполым косматым пахом,скрипящим песками пустынь,наполнила бы меня своей длящейся бесконечность смертьюи шорохом смыкающихся папоротников.

Головорез стоял на мавзолеев трескучий мороз в небольшой толпе упырей.Слева и справа надежные вурдалакисмыкали лапы в косматых аплодисментах.Тепло перекатывалось по сапогам и обнимало дряблые ляжки.Зоркий труп, пронизывая взором гранитные ярусы и панели из лабрадора,видел упыриные мошонки, как видит фруктовый садотравленный суслик.

Улица впадала в улицу.Я оглянулся и увидел их в пирамидках слабого света.Они растворялись, как горстка желтого сахарав стакане несладкого чая.

Прошлое казалось некой картиной,на которой шевелились женские телалепеча, вздыхая, вздрагивая,исходя бисерным смехом,разворачивающимся как небосвод объятием.Мрак забирал женщин квадратомто загустевшей, то зализанной крови,просвечивающей сквозь стекловидный лак.

Пыльная улица, на которой все больше мертвых.Закат обожает пылинки — плавает на невесомых лодочках,ходит на ресничных ходулях.Ока течет лимфатической водойи трупным мазутом барж.Запах табаков трубит в белорозовые дудочки,и цепи ржавеют и пантоны качаются.Отец прыгает коньком по квадратикам.Я смотрю в его газету из нарисованных слов.Он-то разбирается в этих муравьях, в чешуе дракона.

Странно, но жизнь как-то не запомнилась,как зрители в маленькой киношке «Прогресс»на Советской улице,когда приходишь в заполненный зал —видишь лица, встречавшиеся в переулках, трамваях;тушат свет и еще пустой экранждет мешанины зрелища,а эти мерцающие овалы, обращенные к нему,скопом стоят в твоих глазах подсолнухами Ван-Гога,но ты не помнишь ни одного.

янв. 91