Коллектив авторов - Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии Страница 12

«Ну, насчет мэра – это ты загнул, – шевельнулась под полой куртки деревянная собака, уперлась ему в бок жесткой мордой так, что стало больно. – Преувеличиваешь. Выдаешь нежелаемое за действительное».

«Нет, не преувеличиваю, – возразил Эгон, радуясь, что подарок обрел дар речи. – Йохан сможет. Ему везет, потому что все его любят».

Брат сам вышел ему навстречу в шелковом тренировочном костюме и тапочках на босу ногу. Поеживался и потирал руки, все такой же грузный, слегка мятый, будто спросонья или с похмелья, по-медвежьи сильный и неуклюжий. Он казался вдвое массивнее худого, суховатого Эгона, хоть тот и был выше почти на полголовы. И – удивительное дело – эта неуклюжесть и уютная, как бы домашняя помятость сразу, исподволь и ненавязчиво, располагали к себе.

– Ну, брат, заходи. Рад, очень рад… А мои все разбрелись – жена к соседке, дочка к подружке побежала. Сам знаешь, что за вечер сегодня. Эх, посвежело… Да ты проходи, замерз небось? Весь дрожишь.

Эгон криво улыбнулся.

– Да, промозгло.

Они прошли через темную прихожую в уютно освещенный зал. В декоративном камине трепетал иллюзорный огонь – красно-оранжевый лоскуток, бьющийся в потоке воздуха. Эгону было неловко за влажные следы на полу, но разуваться он не стал, да и Йохана, судя по всему, мало беспокоил слегка подмоченный ламинат.

– Ну, брат, давай по маленькой? Мне много нельзя – давление, но чуть-чуть для здоровья полезно.

– Не надо, я не хочу, – замотал головой Эгон, но Йохан уже разливал по стопкам ароматный яблочный шнапс.

– Так что, за встречу? Редко ты заходишь. Совсем меня забыл, брат, нехорошо. Да ты садись, – пригласил Йохан и сам опустился в кресло у стеклянного столика, лицом к поддельному камину. – Дешевка, конечно, но что-то в этом есть. Успокаивает.

– А ты? – Эгон сел, неловко стиснул в ладони холодный стаканчик. – Не забыл? Я, собственно, зачем пришел… Вот, подарок тебе, – он никогда не отличался красноречием, а тут и вовсе словно язык обжег, и теперь тот, больной и вялый, ворочался во рту, и слова получались такие же вялые и больные.

Йохан поставил стопку и посмотрел на него, как в детстве, по-особому, чуть склонив голову набок. Этот прозрачный взгляд, который Эгон много лет назад называл «рентгеновским», как будто говорил: «Ну? Продолжай… Да что ты можешь сказать? Я и так вижу тебя насквозь».

– Вот, – повторил Эгон и, раскутав собаку, протянул ее брату.

– Ну и ну! Да ты настоящий художник, – похвалил Йохан. – Как ты их такие делаешь? Живая, ей богу! Вот-вот проснется и залает. Открой секрет, а?

Он ощупал подарок, скользя подушечками пальцев по гладкому дереву, как слепой или человек, который не верит своим глазам, и снова выжидательно склонил голову. «Ну?»

– Я не могу тебя простить, – начал Эгон и сухим языком облизал пересохшие губы, точно наждаком по ним провел. – Я никогда тебе не прощу («ну, помоги мне, спящая собака!»), что ты был всегда самым лучшим… любимчиком в семье… а я – как бы пасынком, не родным. Нет, погоди, – сказал он быстро, заметив протестующий жест Йохана, – дай договорить. Не перебивай меня, это не принято. Тебя любили и тобой гордились, а я всем мешал. Я был ничем не хуже тебя, но тебя хвалили за успехи в школе, а мне только снисходительно кивали, тебе покупали лучшие вещи, а я донашивал за тобой, меня наказывали за любые провинности, а ты…

– Конечно, не хуже. Разве может один человек быть хуже другого? Но, Эгон, ты заблуждаешься. Я понимаю тебя. Детские обиды, они иногда самые крепкие, но ты неправильно смотришь на вещи. Мама любила нас обоих, а отец… ну, отцы всегда гордятся старшими сыновьями. Наверное, это неправильно, но…

– Помнишь, тебе было семь лет, а мне пять? – спросил Эгон. – Я нарисовал солнышко в твоей школьной тетрадке.

– В учебнике математики. Зеленым фломастером.

– Пусть так. Ну и что? Да сколько он стоил, этот учебник, десять марок? А меня за это солнышко заперли в чулан, на весь день, – Эгон поежился – от воспоминаний детства веяло холодной сыростью, запахом плесени и темным, невыносимым ужасом, как из того чулана. Он отхлебнул шнапс и скорчился в глубине кресла, обхватив себя руками за плечи. – Я несколько часов подряд молотил в стены, кричал, плакал… кажется, даже молился, по-своему, по-детски… а потом просто лежал на земляном полу и представлял себе, что умер.

– Да ты там минут сорок пробыл.

– Нет, целый день. Думаешь, я мог забыть? А когда меня выпустили, все стало каким-то другим. Небо, трава… как будто с них тряпочкой стерли глянец. Знаешь, на что это похоже? Как будто я так и не сумел выйти полностью, и часть меня осталась сидеть в чулане.

Алкоголь не согрел и не опьянил, но приглушил мысли. Эгон затих и присмирел, глядя на иллюзорный огонь. Но лежащая на коленях у Йохана деревянная собака не молчала – продолжала вспоминать.

Материнская нелюбовь подобна проклятью – жестокому, бессмысленному и страшному. Эгон всю жизнь чувствовал себя проклятым. Он так и не научился, как его брат, ловить золотые мгновения – те замаскированные под случайности шансы, которые предлагает человеку судьба. Он всюду приходил слишком поздно, когда его не ждали, и уходил с пустыми руками. Он так и не успел сделать предложение любимой девушке – его опередил Йохан. Пока брат учился в университете на юриста, потом делал карьеру, Эгон брался то за одно, то за другое, искал себя, да все никак не получалось. Менял профессии, переучивался, то кровельщиком был, то садовником. Вот так тянуло его то ввысь, то к земле… Четыре года работал лесником. Именно тогда Эгон заметил, что дерево само ластится к рукам, словно просит освободить, придать форму. Он мог подолгу рассматривать и гладить упавший ствол или почерневший, корявый пень – так долго, что начинал видеть запертую в нем нежно-золотистую душу.

Сперва Эгон увлекся столярным искусством – все, что касалось дерева было для него искусством, не ремеслом. Потом занялся художественной резьбой. Переоборудовал часть доставшегося от родителей дома в мастерскую. Резные фигурки охотно покупали. Много денег это не приносило – о богатстве Эгон не смел и мечтать, ведь есть такие люди, которым суждено всю жизнь оставаться бедными – но на еду и всякие мелочи хватало. Так начался их творческий симбиоз – Эгон освобождал дерево, а дерево освобождало его глубинный, тягучий и горький, как смола, талант.

И Бог бы с ним, с более успешным братом – у каждого своя доля, если уж на то пошло – да засело в груди мелкой щепочкой этакое странное, сосущее чувство, которое Эгон стыдился назвать по имени. Пустыми зимними вечерами память вокруг этой занозы воспалялась, начинала свербить и гноиться, и Эгону делалось не то чтобы больно, но как-то безнадежно-тоскливо.

Вот о чем вспомнила спящая собака. Йохан поблагодарил ее легким кивком, потрепал по жесткой холке и повернулся к Эгону.

– Эх, ты, – вздохнул укоризненно. – Руки у тебя, брат, золотые, а сердце завистливое.

Эгон неловко поднялся.

– Мне пора, пожалуй, а то сейчас твои вернутся. Неудобно будет, если поймут, зачем я приходил.

– Ступай, ступай, – Йохан накинул куртку и проводил его до ворот. – Заглядывай иногда, не чужие ведь… и, знаешь что, давай уже, выходи из чулана.

Снег падал хлопьями. Эгон медленно брел по нарядной, пушистой как будто, улице, опустив голову и комкая в кармане ненужную обертку от подарка. Горло железным кольцом стиснула обида – так, что каждый вдох приходилось с трудом заталкивать внутрь, а каждый выдох буквально выдавливать из грудной клетки. Опять брат произнес нужные, правильные слова, которые Эгону никогда не удавалось подобрать.

Но понемногу – от свежего воздуха, от неторопливой размеренной ходьбы – ему стало легче. У фонаря, в желтом конусе света, стояли двое детей – школьник и школьница. «Маленькие. Первый-второй класс», – отметил про себя Эгон, замедляя шаг.

Он услышал, как девочка сказала:

– Я никогда тебя не прощу, за то, что ты на контрольной…

«Не дал списать что ли? – улыбнулся Эгон. – Или списал?» Конец фразы растворился в морозной тишине, в тихом скрипе снега под ногами, в ровном дыхании ночного города.

«Простишь, милая, – думал Эгон. – Жизнь такая длинная и подлая… А бывает и наоборот – щедра до неприличия. И милости ее – как подарки в ночь непрощения. А контрольная – это ерунда. Пара лет пройдет, и забудешь… А может быть, и нет».

Ему стало тепло, и он вынул руки из карманов, расстегнул куртку. Снег теперь казался клочьями синтепона, вытряхнутыми из разорванной подушки.

«Руки у тебя золотые…» – повторял Эгон слова брата, по-новому, с уважением, разглядывая свои тонкие, все в мелких ранках и царапинах пальцы. Он чувствовал, что наконец-то, сможет простить – если не Йохана, то хотя бы себя самого. Дома его терпеливо дожидался собачий ангел.

За ночь улицы до самых окон завалило снегом. Первые солнечные лучи – розоватые спросонья – удивленно блуждали по мягким пуховым холмикам, силясь угадать в них кусты, скамейки, урны, детские качели и горки. Невыспавшиеся люди, чертыхаясь, откапывали свои машины. Город сверкал белизной, сиял и улыбался, как девочка, идущая к первому причастию.