Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3 Страница 14

* * *

Ведь только длинный ряд могил —Мое воспоминанье,Куда и я бы лег нагим,Когда б не обещанье

Допеть, доплакать до концаВо что бы то ни стало,Как будто в жизни мертвецаБывало и начало.

* * *

Приподнятый мильоном рук,Трепещущих сердецКолючей проволоки круг,Терновый твой венец.

Я все еще во власти сна,Виденья юных лет.В том виновата не лунаНе лунный мертвый свет.

Не еле брезжащий рассвет,Грозящий новым днем,Ему и места даже нетВ видении моем.

ЛИЧНО И ДОВЕРИТЕЛЬНО

* * *

Я, как Ной, над морской волноюГолубей кидаю вперед,И пустынною белой страноюНачинается их полет.

Но опутаны сетью снегаОслабевшие крылья птиц,Леденеют борта ковчегаУ последних моих границ.

Нет путей кораблю обратно,Он закован навек во льду,Сквозь метель к моему Арарату,Задыхаясь, по льду иду.

* * *

Бог был еще ребенком, и украдкойОт взрослых Он выдумывал тайгу:Он рисовал ее в своей тетрадке,Чертил пером деревья на снегу,

Он в разные цвета раскрашивал туманы,Весь мир был полон ясной чистоты,Он знать не знал, что есть другие страны,Где этих красок может не хватить.

Он так немного вылепил предметов:Три дерева, скалу и несколько пичуг.Река и горные непрочные рассветы —Изделье тех же неумелых рук.

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,Он листья вырезал, Он камни обтесал,Он виноградные везде развесил гроздья,И лучших птиц Он поселил в леса.

И, надоевшее таежное твореньеНебрежно снегом закидав,Ушел варить лимонное вареньеВ приморских расписных садах.

Он был жесток, как все жестоки дети:Нам жить велел на этом детском свете.

* * *[19]

Живого сердца голос властныйМне повторяет сотый раз,Что я живу не понапрасну,Когда пытаюсь жить для вас.

Я, как пчела у Метерлинка,Как пресловутая пчела,Которой вовсе не в новинкуЛюдские скорбные дела.

Я до рассвета собираю,Коплю по капле слезный мед,И пытке той конца не знаю,И не отбиться от хлопот.

И чем согласней, чем тревожнейК бумаге просятся слова,Тем я живу неосторожнейИ горячее голова.

ПТИЦЕЛОВ[20]

Согнулась западняПод тяжестью синицы,И вся ее родняКричит и суетится.

И падает затворНехитрого снаряда,А я стою, как вор,И не спускаю взгляда

С испуганных пичугИ, вне себя от счастья,Разламываю вдругЛовушку ту на части.

И в мертвой тишине,В моем немом волненье,Я жду, когда ко мнеПриблизятся виденья.

Как будто ВаснецовЗабрел в мои болота,Где много мертвецовИ сказке есть работа.

Где терем-теремок —Пожалуй, по созвучью —Назвал тюрьмою Бог,А не несчастный случай.

Где в заводях озерЗеленых глаз АленыТону я до сих пор —Охотник и влюбленный.

Где, стоя за спинойЦаревича Ивана,Объеду шар земнойБез карты и без плана.

Уносит серый волкК такой стране нездешней,Где жизнь — не только долг,Но также и надежда.

В морщинах скрыта грусть,Но я не беспокоюсь.Я солнцем оботрусь,Когда росой умоюсь…

* * *

Замлела в наступившем штилеВся в белых рубчиках вода,Как будто жизнь остановилиНа синем море навсегда.

Быть может, это пароходы,Как паровые утюги,Разгладили морские водыВ гладильне матушки-тайги,

Чтоб на полночной гофрировке,Средь мелких складок волновых,Рыбачьей лодке дать сноровкуДержаться до сих пор в живых.

Перетерпевшая все шквалы,Вчерашний грохот штормовой,Девятым вымытая валом,Она живой плывет домой.

Плывет на некий берег дальний,Еще невидимый пока,Ища в ночи причалов скальныхИ заезжая в облака.

ПОХОРОНЫ

Под Новый год я выбрал дом,Чтоб умереть без слез.И дверь, оклеенную льдом,Приотворил мороз.

И в дом ворвался белый парИ пробежал к стене,Улегся где-то возле нарИ лижет ноги мне.

Лохматый пудель, адский дух,Он изменяет цвет;Он бел, как лебединый пух,Как новогодний дед.

В подсвечнике из кирпича,У ночи на краю,В углу оплывшая свечаКачала тень мою.

И всем казалось — я живой,Я буду есть и пить,Я так качаю головой,Что собираюсь жить.

Сказали утром наконец,Промерзший хлеб деля:Быть может, — он такой мертвец,Что не возьмет земля!

Вбивают в камни аммонал,Могилу рыть пора.И содрогается запалБикфордова шнура.

И без одежды, без белья,Костлявый и нагой,Ложусь в могилу эту я,Поскольку нет другой.

Не горсть земли, а горсть камнейЛетит в мое лицо.Больных ночей, тревожных днейСмыкается кольцо.

* * *

Здесь первым искренним стихомЯ разжигал костер,И пепел от людей тайкомВ ладонях я растер.

Но, отогревшись, я не могПрипомнить этих жарких строк.

И если снова тяжелаРука колючих вьюг,И если мертвый холод злаОпять стоит вокруг,

Я снова — в новую пургу —Костер стихами разожгу.

* * *

К так называемой победе,Назло медведю и лисе,Проеду на велосипедеВдоль по обочинам шоссе.

И вот земли-стенографисткиРассказ на глине и песке:Ее предсмертная записка,Забытая невдалеке,

Зарытая в дорожных ямах,В геологических шурфах.Все, что не высказалось прямо,Закоченело на губах…

Но кто прочтет иероглифы,Какой придет Шамполион,Чтоб разгадать глухие мифы, —Услышать человечий стон.

ГОРА

В сияющем известняке,В граните черно-буром,Гора спускается к реке,Зажав подснежники в руке,Навстречу людям хмурым.

Остановившись над ключом,Как и во время оно,Она не грезит нипочемНи силикатным кирпичом,Ни железобетоном.

* * *

Он сменит без людей, без книг,Одной природе веря,Свой человеческий языкНа междометья зверя.

Руками выроет ночлегВ хрустящих листьях шалыхТот одичалый человек,Интеллигент бывалый.

И выступающим ребромНатягивая кожу,Различья меж добром и зломОпределить не может.

Но вдруг, умывшись на зареВодою ключевою,Поднимет очи он гореИ, точно волк, завоет…

ЕЩЕ ИЮЛЬ