Даниил Андреев - Стихотворения и поэмы Страница 14

1931—1951

Из погибшей рукописи

Без небесных хоров, без виденийДни и ночи тесны, как в гробу…Боже! Не от смерти – от паденийЗащити бесправную судьбу.

Чтоб, истерзан суетой и смутой,Без любви, без подвига, без сил,Я стеной постыдного уютаВ день грозы себя не оградил;

Чтоб, дымясь по выжженным оврагамИ переступая чрез тела,Мгла войны непоправимым мракомМечущийся ум не залила;

Научи – напевы те, что ночьюСоздавать повелеваешь Ты —В щель, непредугаданную зодчим,Для столетней прятать немоты.

Помоги – как чудного венчаньяЖдать бесцельной гибели своей,Сохранив лишь медный крест молчанья,Честь и долг поэта наших дней.

Если же пойму я, что довольно,Что не будет Твоего гонца,Отврати меня от добровольнойПули из тяжелого свинца.

1937

Крест поэта

Тёмен жребий русского поэта.

Неисповедимый рок ведет

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского – на эшафот.

Грибоедов

Бряцающий напев железных строф КоранаОн слышал над собой сквозь топот тысяч ног…Толпа влачила труп по рынкам Тегерана,И щебень мостовых лицо язвил и жёг.

Трещало полотно, сукно рвалось и мокло,Влачилось хлопьями, тащилось бахромой…Давно уж по глазам очков разбитых стеклаСкользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.

– Алла! О, энталь-хакк! – раскатами гремелиХвалы, глумленье, вой – Алла! Алла! Алла!..…Он брошенный лежал во рву у цитадели,Он слушал тихий свист вороньего крыла.

О, если б этот звук, воззвав к последним силам,Равнину снежную напомнил бы ему,Усадьбу, старый дом, беседу с другом милымИ парка белого мохнатую кайму.

Но если шелест крыл, щемящей каплей ядаСознанье отравив, напомнил о другом:Крик воронья на льду, гранит Петрова града,В морозном воздухе – салютов праздный гром, —

Быть может, в этот час он понял – слишком           поздно, —Что семя гибели он сам в себе растил,Что сам он принял рок империи морозной:Настиг его он здесь, но там – поработил;

Его, избранника надежды и свободы,Чей пламень рос и креп над всероссийским сном,Его, зажжённого самой Душой Народа,Как горькая свеча на клиросе земном.

Смерть утолила всё. За раной гаснет рана,Чуть грезятся ещё снега родных равнин…Закат воспламенил мечети ТегеранаИ в вышине запел о Боге муэдзин.

1936

Гумилёв

…Ах, зачем эти старые сны:Бури, плаванья, пальмы, надежды,Львиный голос далекой страны,Люди чёрные в белых одеждах…Там со мною, как с другом, в шатреГоворил про убитого сына,Полулёжа на старом ковре,Император с лицом бедуина…

Позабыть. Отогнать. У ручьяВсё равно никогда не склониться,Не почувствовать, как горячаПлоть песка, и воды не напиться…Слышу подвига тяжкую властьИ душа тяжелеет, как колос:За Тебя – моя ревность и страсть.За Тебя – моя кровь и мой голос.

Разве душу не Ты опалилЖгучим ветром страны полудённой,Моё сердце не Ты ль закалилНа дороге, никем не пройдённой?

Смертной болью томлюсь и грущу,Вижу свет на бесплотном Фаворе,Но не смею простить, не прощуМоей Родины грешное горе.Да, одно лишь сокровище естьУ поэта и у человека:Белой шпагой скрестить свою честьС чёрным дулом бесчестного века.

Лишь последняя ночь тяжела:Слишком грузно течение крови,Слишком помнится дальняя мглаНад кострами свободных становий…Будь спокоен, мой вождь, господин,Ангел, друг моих дум, будь спокоен:Я сумею скончаться один,Как поэт, как мужчина и воин.

1935

Хлебников

Как будто музыкант крылатый —Невидимый владыка бури —Мчит олимпийские раскатыПо сломанной клавиатуре.Аккорды… лязг… И звёздный гений,Вширь распластав крыла видений,Вторгается, как смерть сама,В надтреснутый сосуд ума.

Быт скуден: койка, стол со стулом.Но всё равно: он витязь, воин;Ведь через сердце мчатся с гуломОрудия грядущих боен.Галлюцинант… глаза – как дети…Он не жилец на этом свете,Но он открыл возврат времён,Он вычислил рычаг племён.

Тавриз, Баку, Москва, ЦарицынВыплевывают оборванцаВ бездомье, в путь, в вагон, к станицам,Где ветр дикарский кружит в танце,Где расы крепли на просторе:Там, от азийских плоскогорий,Снегов колебля бахрому,Несутся демоны к нему.

Сквозь гик шаманов, бубны, кольца,Всё перепутав, ловит окоТропу бредущих богомольцевК святыням вечного Востока.Как феникс русского пожараПРАВИТЕЛЕМ ЗЕМНОГО ШАРАОн призван стать – по воле «ка»!И в этом – Вышнего рука.

А мир-то пуст… А жизнь морозна…А голод точит, нудит, ноет.О голод, смерть, защитник грозныйОт рож и плясок паранойи!

Исправить замысел безумныйЛишь ты могла б рукой бесшумной.Избавь от будущих скорбей:Сосуд надтреснутый разбей.

1940

Могила М. Волошина

Прибрежный холм – его надгробный храм:      Простой, несокрушимый, строгий.Он спит, как жил: открытый всем ветрам      И видимый с любой дороги.

Ограды нет. И нет ненужных плит.      Земли наперсник неподкупный,Как жил он здесь, так ныне чутко спит,      Всем голосам её доступный.

Свисти же, ветер. Пой, свободный вал,      В просторах синих песнью строгой:Он в ваших хорах мощных узнавал      Открытые реченья Бога.

Своею жизнью он учил – не чтить      Преград, нагроможденных веком,В дни мятежей не гражданином быть,      Не воином, но человеком.

С душою страстной, как степной костёр,      И с сердцем, плачущим от боли,Он песню слил с полынным духом гор,      С запевом вьюги в Диком поле.

И су́дьбы пра́вы, что одна полынь      Сны гробовые осенила,Что лишь ветрам, гудящим из пустынь,      Внимает вольная могила.

1934

Семь стихотворений

Стансы

А. А.

Порой мне брезжила отрадаВ простом, – совсем, совсем простом:Подкрасться полночью из садаИ заглянуть в мой сонный дом.

Окно распахнуто. ГардиныЧуть зыблются… Весна легка,И отсвет, тонкий, как седины,Скользит на сумрак потолка.

Над абажуром старой лампыТак тих светящийся венец,Так мирны тёмные эстампы,Ковров тяжёлый багрянец…

Так странно нов, манящ и светелЗнакомых книг над рядом ряд:Ночь окунула в мягкий пепелИх слишком праздничный наряд.

Как вы пленительны, как святы,Друзья, взлелеянные мной —Пенаты, добрые пенатыРодимой комнаты ночной!

Чуть внятный шелест… Шаг… И светомВдруг сердце сладко залило:Как будто в сонной синеве тамВзметнулось белое крыло.

Хрупка, светла, нежна, как иней,Прошла по комнате онаИ стихла в старом кресле синемС шуршащей книгой у окна.

Вся жизнь полна блаженным ядом,И изменяет стих певцу,Чуть подойду с певучим ладомК твоим глазам, – душе, – лицу.

А счастье – в чём? Под этим кровомИз-под руки твой взгляд следитьИ зовом беглым, лёгким словомТвой отклик сразу пробудить.

1950

Так было

А. А.      

…Всё безвыходней, всё многотруднейДлились годы железные те,Отягчая оковами буднейКаждый шаг в роковой нищете.

Но прошла ты по тёмному горю,Лёгкой поступью прах золотя,Лишь с бушующим демоном споря,Ангел Божий, невеста, дитя.

Расцвела в подвенечном убореБелой вишнею передо мной,И казалось, что южное мореЗаиграло сверкавшей волной.

С недоверием робким скитальца,Как святынь я касался тайкомЭтих радостных девичьих пальцев,Озарённых моим очагом.

Гром ударил. В какой же ты нынеБеспросветной томишься глуши, —Луч мой, радость, подруга, – богиняОчага моей тёмной души?

Оглянись: уже полночь разлукиЗа плечами, и мрак поредел, —Слышу издали милые рукиИ наш общий грядущий удел.

И по-прежнему вишней цветущейШелестишь ты во сне для меняО весенней, всемирной, грядущейПолноте подошедшего дня.

1950

* * *

Бурей и свободою шумно маня    В пенное море,С юности порочной бороли меня    Страсти и горе.

Но́шу прегрешений, свершенных в пути,    Снять помогая,Волю закали мою, ум просвети,    Мать всеблагая.

Приуготовить научи естество    К радости цельной,Ныне отпуская слугу своего    В путь запредельный.

1950