Даниил Андреев - Стихотворения и поэмы Страница 13

1935

* * *

Она читает в гамаке.Она смеётся – там, в беседке.А я – на корточках, в пескеМой сад ращу: втыкаю ветки.

Она снисходит, чтоб в крокетНа молотке со мной конаться…Надежды нет. Надежды нет.Мне – только восемь. Ей – тринадцать.

Она в прогулку под лунойСвой зов ко взрослым повторила.И я один тащусь домой,Перескочив через перила.

Она с террасы так легкоПорхнула в сумерки, как птица…Я ж допиваю молоко,Чтоб ноги мыть и спать ложиться.

Куда ведет их путь? в поля?Змеится ль меж росистых трав он?..А мне – тарелка киселяИ возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»

А попоздней, когда уйдётМешающая фройлен к чаю,В подушку спрячусь, и поймётЛишь мать в раю, как я скучаю.

Трещит кузнечик на лугу,В столовой – голоса и хохот…Никто не знает, как могуЯ тосковать и как мне плохо.

Всё пламенней, острей в кровиВскипает детская гордыня,И первый, жгучий плач любвиХранится в тайне, как святыня.

1936

Старый дом

Памяти Филиппа Александровича Доброва

    Где бесшумны и нежны    Переулки Арбата,Дух минувшего, как чародей,    Воздвигнул палаты,    Что похожи на снежных          Лебедей.

    Бузина за решёткой:    Там ни троп, ни дорог нет,Словно в чарах старинного сна;    Только изредка вздрогнет    Тарахтящей пролёткой          Тишина.

    Ещё помнили деды    В этих мирных усадьбахХлебосольный аксаковский кров,    Многолюдные свадьбы,    Торжества и обеды,          Шум пиров.

    И о взоре орлином    Победителя-галла,Что прошёл здесь, в погибель ведом,    Мне расскажет, бывало,    Зимним вечером длинным          Старый дом.

    Два собачьих гиганта    Тихий двор сторожили,Где цветы и трава до колен,    А по комнатам жили    Жизнью дум фолианты          Вдоль стен.

    Игры в детской овеяв    Ветром ширей и далейИ тревожа загадками сон,    В спорах взрослых звучали    Имена корифеев          Всех времён.

    А на двери наружной,    Благодушной и верной,

«ДОКТОР ДОБРОВ» – гласила доска,    И спокойно и мерно    Жизнь текла здесь – радушна,          Широка.

    О, отец мой – не кровью,    Доброй волею ставший!Милый Дядя, – наставник и друг!    У блаженных верховий    Дней начальных – питавший          Детский дух!

    Слышу «Вечную память»,    Вижу свечи над гробом,Скорбный блеск озаряемых лиц,    И пред часом суровым    Трепеща преклоняюсь          Снова ниц.

    В годы гроз исполинских,    В страшный век буреломаКак щемит этот вкрадчивый бред:    Нежность старого дома,    Ласка рук материнских,          Лица тех, кого нет.

1950

* * *

За детство – крылатое, звонкое детство,За каждое утро, и ночь, и зарю,За ласку природы, за тихий привет Твой,За всю Твою щедрость благодарю.

Когда на рассвете с горячих подушекСоскакивал я для прохладной зари,Ты ждал меня плюшем любимых игрушекИ плеском беспечным в пруду и в пыли.

Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,Азартный галдёж босоногих затей,Ты мне улыбался за нежной оградойСтихов, облаков и узорных ветвей.

Наставников умных и спутников добрыхТы дал мне – и каждое имя храню, —Да вечно лелеется мирный их образДушой, нисходящей к закатному дню.

И если бывало мне горько и больно,Ты звёздную даль разверзал мне в тиши;Сходили молитвы и звон колокольныйПокровом на первые раны души.

И радость да будет на радость ответом:Смеясь, воспевать Твою чудную быль,Рассыпать у ног Твоих перед рассветомБеспечных стихов золотистую пыль.

1945

Материалы к поэме «Дуггур»

Окончание школы (1923 г.). Вальс

Всё отступило: удачи и промахи…          Жизнь! Тайники отмыкай!Веет, смеется метелью черемухи          Благоухающий май.

Старая школа, родная и душная,          Ульем запела… и вот —Вальсов качающих трели воздушные          Зал ослепительный льёт.

С благоволящим спокойствием дедушки —          Старший из учителей…В белом все мальчики, в белом все девушки,          Звёзды и пух тополей.

Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству          Слышим твой плещущий зов!Кружится, кружится, кружится, кружится          Медленный вихрь лепестков.

Марево Блока, туманы Есенина          И, веселее вина,Шум многоводного ливня весеннего          Из голубого окна.

Кружево, – зеленоватое кружево,          Утренний мир в серебре…Всё отступило, лишь реет и кружится,          Кружится вальс на заре.

1950

* * *

Я в двадцать лет бродил, как у́мерший.Я созерцал, как вороньёТревожный грай подъемлет в сумеркахВо имя гневное твоё.

Огни пивных за Красной Преснею,Дворы и каждое жильёНестройной громыхали песнеюВо имя смутное твоё.

В глуши Рогожской и ЛефортоваСверкало финок остриёПо гнездам города, простертогоВо имя грозное твоё.

По пустырям ДорогомиловаГорланило хулиганьёСо взвизгом посвиста бескрылогоВо имя страшное твоё.

Кожевниками и БасманнымиКачало пьяных забытьёНочами злыми и туманнымиВо имя тусклое твоё.

И всюду: стойлами рабочими,В дыму трущоб, в чаду квартир,Клубился, вился, рвался клочьямиТебе покорствующий мир.

1927—1950

Двенадцать Евангелий

Свежий вечер. Старый переулок,Дряхлая церковушка, огни…

Там тепло, там медленен и гулокГолос службы, как в былые дни.Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:Литургией не развеять грусть,Не вернуться к преданному раюТропарём, знакомым наизусть.В самом детском, жалком, горьком всхлипеБесприютность вот такая есть…

Загляну-ка. —                      Что это?.. ПротяжныйГлагол священника, – а там, вдали,Из сумрака веков безликихЩемяще замирает весть:

– Толико время с вами есмь,И не познал Меня, Филиппе. —

…Шумит Кедрон холодной водовертью.Спит Гефсимания, и резок ветр ночной…

– Прискорбна есть душа Моя          до смерти;Побудьте здесь          и бодрствуйте со Мной. —

Но плотный сон гнетёт и давит вежды,Сочится в мозг, отяжеляет плоть;Усилием немыслимой надеждыСоблазна не перебороть, —Не встать, не крикнуть…Из дремоты тяжкойНе различить Его кровавых слез…Боренье смертное, мольба о чашеЕдва доносится… Христос!Века идут, а дрёма та же, та же,Как в той евангельской глуши…Освободи хоть Ты от стражи!Печать на духе разреши!

Но поздно: Он сам уже скован,Поруган             и приведён.Вторгается крик – Виновен! —В преторию и синедрион.

На дворе – полночь сераяКутает груды дров;Тускло панцири легионеровВспыхивают у костров.Истерзанного, полугологоВыталкивают на крыльцо,Бьют палками,                         ударяют в голову,Плюют в глаза и лицо;И к правителю ИудеиВлекут по камням двора…

Отвернувшийся Пётр греется,Зябко вздрагивая, у костра.Пляшут, рдеют, вьются искры,Ворожит бесовский круг…

Где-то рядом, за стеной, близко,Петух прокричал вдруг.

И покрылся лоб                            потом,Замер на устах                          стон…Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

И, заплакавши горько,                               пошёл вон.

И в измене он сберёг совесть,Срам предательства не тая.Он дерзал ещё прекословитьЛожной гордости. – Так. А я?

Но уже и справа, и слева,Торопящая суд к концуЧернь, пьянимая лютым гневом,Течёт к правительственному дворцу.И уже и слева, и справа,В зное утреннем и в тени,Древний клич мировой державы,Крови требующей искони:

      – Варавву! Варавву!      – Отпусти к празднику!

      – Освободи узника!      – Иисуса – распни!      – Игэмон, распни!.. —

– Не повинен есмь                                в крови праведника.                          Вы – узрите!.. —

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,Руки умыл Пилат.Уже Иуда швыряет червонцыОб пол священнических палат;Уже саддукеи, старейшины, судьиС весёлыми лицами сели за стол,И вопль народа «Да пропят будет!»Сменяется шагом гудящих толп —Все в гору, в гору, где, лиловея,Закат безумного дня зачах,И тёмный Симон из КиринеиГромоздкий крест несёт на плечах.

– И будто чёрное дуновеньеПо содрогнувшейся прошло толпе.Огни потухли. В отдаленье,На правом клиросе, хор запел.

Он пел про воинов, у подножьяБросавших кости, о ризах Христа,Что раньше выткала Матерь Божья,Здесь же плачущая у креста.Уж над Голгофою тени ночиЗаметались в горьком бреду…

Он вручил Себя воле ОтчейИ, воззвав,                   испустил дух. —

Свежесть улиц брызнула в лицо мне.Век Двадцатый, битвы класс на класс…

Прохожу, не видя и не помня,Вдоль пустынных, серых автотрасс.

Прохожу со свечкою зажжённой,Но не так, как мальчик, – не в руке —С нежной искрой веры, сбережённойВ самом тихом, тайном тайнике.

Умеряя смертную кручину,Не для кар, не к власти, не к суду,Вот теперь нисходит Он в пучину —К мириадам, стонущим в аду.

А в саду таинственном, у Гроба,Стража спит, глуха и тяжела,Только дрожь предутреннего знобаХолодит огромные тела.

1931—1951