Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше Страница 15

1984

Для какой-то статьи, для примераПерелистываю Гомера.

Вот в глазах копьеносца Приама,Безнадежно покорных судьбе,Отражается шествие к храму,Но богиня не внемлет мольбе

Вот Парис все решиться не можетВслед за Гектором выйти к врагам,Он все ладит и ладит поножиК так заметно дрожащим ногам.

Вот прощаться идет Андромаха,Слезы страха стирая с лица,А ребенок пугается взмахаПышной гривы на шлеме отца.

И супругов смутил этот звонкийДетский плач, и среди беготниОт нелепости страха ребенка,Поглядев друг на друга, они

Улыбнулись. И боль этой пыткиПросочилась из небытия…Испугавшийся этой улыбки,Как ребенок, расплакался я.

Не людское мы племя, а волчье,Сколько ж можно — война да война?На куски, на обрубки и в клочьяСтраны, судьбы, стихи, времена!

Андромаха! Тебе еще битьсяБелой птицей на гребне стены,И тебе будет вторить зегзицаСквозь столетия крови и тьмы!

Андромаха! Твой стон еще длится!Он идет от страны до страны,Вдоль плетней — от станицы к станице,По полям — от войны до войны.

Илион разгромили, а толку?Только горе, куда ни взгляни.И, поставив Гомера на полку,Я снимаю "Работы и дни".

1982

… И обходя свой дом со всех сторон,промахиваясь, руки разбивая,он плакал, в ставни гвозди загоняятак быстро, как во время…он потомподумал, как похоже, как похоже;взял две доски и к двери подошел,остановился — так нехорошо,нет, так он не решился подытожить.Он суетился, ничего не видел —Она стояла, он ей говорил,подай мне, принеси — она стояла,потом пошла, ладонью прикрывая рот;и он пошел,и чемодан понес, и если бы не кот,орущий в чемодане (кот вернулсяи жил один здесь), он бы обернулся.А так он говорил коту: не ной,сейчас придем, и примерял инойпуть, на котором он даватьне сможет ни на миг себе покою,чтоб ничего не помнить и не знать,без сил под утро падая в кроватьи быстро засыпая,         как землею.

1987

А я был в Крыму. Танаис потихоньку затих — я был там с актрисой в последнее из воскресений: зовут Маргарита (фамилия комкает стих), ну эта, что в «Зеркале» или в "Собаке на сене". Раскопки и степь поменялись нарядом своим: степь желтая с красным, а камни вовсю зеленеют, полно запоздалых гостей, тут сентябрь, а им как будто начхать — пьют чаи, загорают, балдеют. Последние дни! Каждый хочет урвать хоть чуть-чуть, как будто зимой не налюбятся, не насмеются. Все женщины в просьбах, в глазах откровенная жуть — за них я спокоен: они хоть добьют, но добьются. А я распеваю: увольте, увольте меня. Я все это помню! И еду к себе в мастерскую, подруга в Москве на гастролях, а я у огня сижу целый день в одиночестве и сочиняю. Вот вызов пришел — друг опять приглашает в Берлин — поеду зимою, а если Ростов не отпустит, то я не печалюсь особенно, Хоннекер с ним, — опять эмигрирую в Рим — там Вергилий, Саллюстий. Ну, что еще можно… у наших с тобою друзей пока все в порядке — решают стрекозьи проблемы. Обком с перепугу вернул самолеты в музей, ко мне же вернулись обычные мысли и темы. С утра — холодина, не выкупаться, не постирать, а днем в каждой щели торчит запах прели и гнили, дожди зачастили, и время уже разбирать тот домик, который весной для тебя сколотили.

1986

М. Кулаковой

Люди плачут, а боги смеются.Завывает высокий тростник.Мимо носа проносятся блюдца —У обочины новый пикник.

И блаженны, проросшие в мирВ те минуты, когда у дорогиОмываются ноги, и богиПогружаются медленно в пир.

Но, позволь, собеседник ли тыИли все-таки зрелища зритель?Утеплитель ты или обитель?Опылитель ты или цветы?

Значит, вновь аргумент ощипать,Теплой курицей бить по мордасам…И тростник, не желающий мяса,Надрывается плесенью стать.

Но положен предел саранче,И солярис толпы подубоен,В этом гаечном горнем ключеМы зажаты, как нолик с резьбою.

И не пробуй в иной пантеон,Не ныряй в куропатку, как в детство,Там из цели становятся средством,Там в собаках почил Актеон.

Разве выход — безгрешный штатив?В колоске коллапсировать ломком?И не страшно ли, мышь придушив,С ней играться безмозглым котенком?

Есть прорехи в планиде греха,И сквозь них прорывается хохот.Мы нечайны, как кровь или похоть,Или точка в средине стиха.

1990

С. И.

Она звонила и сейчас придет.Мы виделись в одном из сновидений,я спал… Да, я рассказывал, когдаты выходил с четвертою когортой,она стояла впереди другихв сирийском пеплосеи вдруг, тебя заметив,пошла вперед, и, что-то говоря,тебе совала сверток или можетплаток какой. Ты руку отстраняли шприц не брал, но все же взял, засунулв карман нагрудный, застегнул егона пуговицу медную с звездойи обернулся даже, а потомты с шагу сбился, видно, потомуеще раз улыбнулся. Напрягись,ты должен это вспомнить. Постучали?Сейчас открою.… ну, открой глаза…

декабрь 1989

Что мне сказать поколению,    попавшему в некий компьютерный               и акустический плен?Что мне сказать поколению,    которое уже никогда без запинки         не сможет прочесть слово "челн"?Что мне сказать поколению,    для которого в слове "Рэмбо"—              только одно ударение?Что мне сказать поколению,    не знающему ни одного              моего стихотворения?!

1989

Кто стрекочет перед дверью?Что за позабытый звон?Неужели? Я не верю!Полноте, да это сон!

Это весточка живаяИз другого бытия,Где, меня не узнавая,Мечется душа моя.

Повод самых сладких пыток,Плод палаточной мечты,Пряный травяной напиток,Сверхизбыток красоты.

Словно солнце на алмазах,Этот позабытый миф —Лето горлиц кареглазых —Нимф владимирских моих.

Не отдавший предпочтеньяИ любивший сразу всех,Я как высшее ученьеЗаучил ваш детский смех.

Ваши дружбы и любови,Каждый жест и каждый взгляд.Там, где капли нашей кровиДо сих пор еще звенят,

Где от вас уже далечеДо сих пор живете вы:Звезды, расставанья, встречи,Слезы, волосы и плечи,Всплески. Шорохи травы.

1988

В лед вмерзший камыш шелестит и звенит от поземки,И там, где он вышел дугой к середине протоки,Я осенью часто казанку привязывал к тонкимВетвям ивняка, накрывающим омут глубокий.

Возможно ль русалке, чья лепка еще так непрочна,Чья жизнь, словно мысль, быстротечна, а тело прозрачно,Здесь выжить и жить, в этой затхлой воде непроточной,У этой земли, так подолгу холодной и мрачной?

Я помню поклевки, уловы, но также движеньеВоды под рукой, этот взгляд, этот смех беспричинный,И в памяти образы жизни и воображеньяНастолько смешались, что вряд ли уже различимы

Магнитные линии тела я вижу доныне,Я помню, как пела, и то, как манила, кивала,Но я-то ведь знал — ее не было здесь и в помине,Когда, оттолкнувшись от лодки, она за камыш уплывала

1985