Александр Алейник - Апология Страница 15

апр. 93

* АПОЛОГИЯ *

«Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими».

Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых.Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.Океан в паричках Вашингтона — рулон неразрезанных денег Америкибыл развёрнут в печатях зелёных к «Свободе», маячившей с берега.Я отрезал от чёрного хлеба России треугольный ломотьневесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.К жёсткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока,я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.

Я узнаю зачем я пришёл к вам, зачем вы впустилив мятый шёлк одиночества голоса голые крылья,тёмный обморок речи с умыканием в круглом туннелесостояния мира до глубокого сердца качели.В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи,поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,запрокинув лицо сохранённого жизнью ребёнкаиз лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.

С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратнымтомов или окон, гребущих углом брат на брата,я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженьюкрест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.Я беззвестный солдат не имеющей карты державы,нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавыйот солёной крови карандашик пустяшный, железный,да девиз «се ля ви!» да мотивчик марьяжный, болезный.

Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие,семиглазые, шестирукие, осьмиликие,говорящие скопом в слоистый песок целлюлозныйтелом дырчато-белым, дево-драконом бесслёзным.Не ищите в них квёлого олова, в чёрно-лиловомневесёлом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался,и горой мертвецов накоплялись у паузих густые тела, в них ещё моя жизнь остывала,стебли чёрной тоски шевелила, в снопы составлялалбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших,а потом звёздным флагом, спеша, укрывала погибших.Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила,в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриилашорох жизни моей, чешуи языка полукружья,говор русских корней, обороны смертельной оружье.

посвящается М.

Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до концав чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав:— Мальчишки, что взять c них, везло им — не знали свинца! Вот и сбились с ноги.Птиц разве помнят названья? Днём и ночью бродили в тумане… Позовите тогостервеца! В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочкабабочкой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, идрались неумело, не то что отцы! Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы,эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-берёзы,либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж? Bот лежат друг на друге, погибшиза други, чужие, своя. На чужой стороне в красных вишнях тела их, запутаны руки,и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас,рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас.Разбудите-ка мне вон того и того мертвеца

4-28 апр. 93

ВОЗДУХ

Прислушайся к его большому шуму,разрубленный насквозь выходит воздух грубыми слоямииз пестрого столпотворенья парка.Он повернулся ликом иссеченнымк собранью крыш над уличной трухой,он машет им пустыми рукавами,шуршит плащом, как сдутый дирижабль,над мыльной оперой кипящего Гудзона.Он ветви гнул, но стрелы не вложил;не склонный к мщенью — он не видит цели.Дороже упоения победойему трубы и колокола звук.Он проглотил огромную обиду.Он собственным объемом тяготится.Обходит всех, ресницы опуская.Уступчив? Значит всем добыча — он.Что остается? Грусть от ускользанья,а безразличный, гаснущий напортолчками крови красной обернулся,рисующей его на меловой бумаге,и нет органа голосу его.

февр. 94

СЕМЬ ЛЕСТНИЧНЫХ МАРШЕЙ

На чистое звучаниеменяет голос свойпривычное отчаянье —им и живет живой,подходит к небу сонный,вернувшийся сейчас…Громадно отдаленное,не помнящее наспространство… в крыши рыжиеуставлено окно,он смотрит в него, дышити нежное пятнодыханья испаряетсяс холодного стекла,и вечность покупаетсяна денежку тепла.

Там ожили троллейбусыи вздернули усы.Уже жужжат пропеллеромпо радио басы.И закружились глобусыв заставках новостей,смотрите, вот подробностиполученных вестей.Вот новые события —их выше головы,зачем же ночью спите вы?все проморгали вы.Вставай, дружок, наверстывайчто мимо уплыло,и разливай наперсткамидыхания тепло.

Уходят ночи призраки.Прощайте, не до вас,и утро входит близкоев умытый круглый глаз.Так снова совмещаетсярисунок бытияс вчерашним обещаниемвозврата в Мир и Я.

Мы заполняем сызновавсе контуры свои,мы вызволены — вызваныиз сонной колеи,в которой исчезали мы,какой-то были срок,и не оттуда ль залитанам чернота в зрачок?

Неведомо где были мы,мне не пересказатьнежитое бессилие,что нежило глаза,что я впритык разглядывалдо голубой зари,скитался и разгадывалпод веком изнутри.И нерадивым школьником —учеником тоски,я провожу угольникомпо ужасу доски.Не знаю, как я выкручусь,какой я друг ночам…Когда-нибудь я выучусьбессмысленным вещам.

Кто помнит контур смазанныймучительной земли,селеновыми фазами очерченной вдали?— И загремели крышками,вставая в полный рост,мы их подсказки слышаликак излученья звезд.Их пальцы в кляксах двигалиськ тому, что было ртом,их жизнь клубилась выдохомна воздухе крутом.Не небо — синь еловая,в нее белым-белоуходит «бестолковоепоследнее тепло".

Равнина, даль безмолвная,забор, а там — простор,земля зеленокровная,без звука разговор,вся выглаженно-плоская,зеркальна и странна,свинцовою полоскоюнад нею — тишина.Дыхание оборвано,за битвой этажей,а здесь — пространство сорноев обломках падежей.И не хватает воздухавдохнуть, шагнуть сейчасна улицы раскосыев разрез глядящих глаз.

Беззвучные известиябезжизненных полей,как бедные предместияи мерзость пустырей,сюда не знают выходаиз собственных границ —огромным общим выдохомотсутствующих лиц.И дерзкая забывчивостьпроснувшихся честна,нахмурена, улыбчива,уступчива, ясна.Дыхания сцепления,тепла опрятный дым,неровные движенияпо лестницам крутым.

20 июня 94

КИНОТЕАТР «ВСТРЕЧА»

Ночь облегла, колеблется неба каштановый бархат,на дребезжащем троллейбусе едем вдоль черного парка.Окна в молочном наросте греются нашим дыханьем,плещут туманные крылышки каторжного уюта.Плохо стоять в темноте деревьям посмертным изданьем.Жизнь в переулках гремит битой посудой.

Месяц декабрь и железный мороз нелюдим.Если есть человек — он как мы,он бредет через срезанный сон, через вежливый дым.Он в тяжелой одеждепокроя Усть-Кут и Нарым.Он руки засунул в карманыи кажется всех потерявшим.Он держитдыхания образ туманный,чуть влажный,папиросным цветком голубым.

Есть у него два билетасинего цвета,типа «мне Родина снится»,один он кому-то продаст,если нет — он шапку положит на свободное рядом сиденье.Тепло его головыулетучится в сумраке млечном,по которому скачут убийцыи свистят безопасные пули.

У кассирши стрелковые были перчатки без пальцев,она хорошо отрывала билеты.Обращенье к мужчинам: «Мужчина!»,а к женщинам только «гражданка…»Глаза — два пограничника на советско-монгольской границе.

… прыйтулив к каменюге Павло карабин:— Спасибо, Джульбарс, шо прийнес мне зеленую эту хвуражку,пусть клыками помял козырек,дай, красавица, белую ляжку,для тебя я припас пузыреки надраил гвардейскую бляшку.

…Розенбаум зудит, что «продрог»…

Юнга тщательно производит отмашкуи мелькает-мелькает над палубой белый флажок.

янв. 90