Александр Алейник - Апология Страница 14

11 апр.92

x x x

Сердце спускающееся этажами —сна содержанье,

гулкие лестницы и дворы —всегда пустые, цвета норы,

небо прижатое к крышам и окнамвсей тоской одиноко,

в штриховке решеток повисшие лифтына кишках некрасивых,

перила в зигзагах коричневой краски —как сняли повязки,шахты подъездов с тихим безумиеммасляных сумерек,

любви, перепалок, прощанийнебольшие площадки

в геометрии вяловлекущей жизни,склизкой как слизни,город с изнанки — двери, ступенив улиц сплетенья,

куст ржавеющей арматурыиз гипсовой дуры,

лиловые ветви спят на асфальтесмычками Вивальди,

скелетик моста над тухлой водою,сохнущий стоя,

холмы, к которым шагнуть через воздухне создан,

но можно скитаться в сонном кессоне,расставив ладони,

врастая в обломки пространства ночами,жизнью — в прощанье.

25 июля 92

x x x

Дней обраставших листвой и снегомстолько прошло, сколько в льдине капель,смотришь назад —

города под небомосторожной повадкой цапельзавораживают взгляд.

Время мое примерзлок стенам долгих улиц и маленьких комнат,не отодрать.

Красные лошади мчались по венамсорокалетним забегом коннымв выдоха прах.

Вдох — к средостенью — к бьющейся мышце,чтобы остыть, потому что холодкостью стоит в ней.

Каждую ночь возвращаются лица,слова, чей-нибудь голос,с ужасом слитый.

Лед нарастает минут, мне дают ихтак, не за что, слишком много,что делать мне с ними…

Люди живут в ледяных каютах,руки их трогал,каждое имя

губы грело мои, их дыханьесмешано было с моим в молекулах общегомига,

данного нам на закланьена тощей площадимира.

Жесты уничтоженья — жесты любви, объятийнеподвижно застылиперед зрачками —

падающее театральной завесой платье,фонаря лебединый затылок,где встречались…

Не растопить белого временихворостом комканыхслов.

Давно за мной — тенью за Шлемелемледяными обломкамикралась любовь.

Чувства, страсти и судороги,в горле комки — остановкив розовой шахте лифта,

в голуботвердой, сверкающей сутолкельда, как на катке, тверже кровизастывшей залито.

Лезть сквозь слепые бойницыв бумагу за словом исторгнутым —плечи застрянут,

так под хорошей больницейанатомы моргагрудью крахмальной встанут.

Переплавляя в ледвсе, что я вижу, трогаю, отсылаю,зову,

пережигаю годв холод, белой золой отслаивая,живу, живу.

92 г

x x x

Что книги синеокие читать,когда и в них околевает слово,пехота окровавленных цитатуходит за поля в цветахей соприродно пыльных и багровых.

Еще гремит ее брезент,бризант минут охотится за ней над хламомчужим и застилающим глаза,вот их и поднимаешь. Небесаневозмутимы, как царевич Гаутама.

12 янв. 93

x x x

Дни летят, как семерки самолетов военных,с оглушительным ревом,над степенным Гудзоном, всклокоченным, пеннымокеаном лиловым.

Дайте взгляд мне дюралевый в точной цифиристрелок и циферблатов,дайте разговориться в трескучем эфире,унесись, авиатор!

Я давно наблюдаю себя как в бинокль,весь в ночных озареньях —у меня под рубашкой внутри — осьминогомсердце есть на рентгене.

Накренясь над его трепыханьем из глубижижи красной и шума дыханья,я далекую жизнь под крылом приголублюна расшатанном за год диване.

Я хорош за штурвалом, в коже мягкой, пилотской.Курс — Восток. Отрываюсь.Подо мною земля вся в звезду и полоскуи вода голубая.

У меня под стеклом наступающий вечер,световые цепочки,то есть время работает — жесткий диспетчер,доводящий до точки.

апр. 93

x x x

Шли сады по реке, осторожно, себя берегли,поднимали цветы в соловьиный широкий разлив,по зеркальной воде на сторону ту перешли,где река закруглилась под тучей в глубокий загиб.

Хомутали ее за омутом омут пески, теплый ил,ржавый дрейф охрой крашенных барж,стрекотали моторки, рассекая простор на куски,синим дымом рисуя треугольники из серебра.

Развернулся павлиньим хвостом бензиновый пенистый след,где торчал элеватор — единственный наш небоскреб,да орали вороны, слыша как просыпается хлеб,отирая глаза, озирая арочный кров.Молодая земля потной плотью толкала траву.Жизнь раскинулась вширь, лезла вверх, запрокинулась вниз,щекотали ручьи по оврагам осклизлое лоно «живу!»И дома поселились с сиренью и к ней прижились.

Я любил красножелтых трамваев стеклянные морды и звон,эти умные звери избегали тупицы-кремля,а зимой я оттаивал медью нагретой глазоки глядел сквозь стекло через решку, как она мерзнет, земля.

Шли сады осторожно, стерегли в медленном сне,по высокой воде, никуда не спеша.Я смотрел, а они приближались спокойно ко мнеосыпая цветы, лепестками спадая, шурша…

18 июня 92

x x x

День вернулся от бабочек в поле, осыпающих спелый ячменьв Колизее обрушенном лета ступенями касаний мохнатых,постепенных смещений по лестницам воздуха в белом плаще,пожелтевшем уже, запыленном, в слоеных заплатах.

Он забрел во дворы, в переулки, в глухую утробу метро,вахлачек, полудурок несчастный, из заплывшей навозом деревни,опускавший в студеный колодец на цепке гремучей ведров глубину, где мерцала вода, уподобившись спящей царевне.

Он заметен еще меж мелькающих улиц и лицнедотепой в мажоре моторов, обломком страшащих империй,по которым уже голосят очумелые скопища птиц,провожая истерикой солнце, кропящее кровью им перья.

22 окт 92

АПРЕЛЬ

Я сразу узнал ее, только увидел.Теперь она снится.Явилась, а сзади в дурашливой свитезабытые лица

подружек ее, обожателей, скверикв цыганках липучих,старуха подглядывала из-за двери,сопела на ручку.

Ты помнишь, тебе девятнадцать, не больше,грудь — тверже снарядов,черемухи запах в подмышках, от кожи,и птичек рулады

в апрельских деревьях, набухших сосцами,чтоб выпустить листья,толкавшие дни часовыми зубцами —тела их светились.

Потом снегопад одуряющий, жаркий,как в гриппе перина,как небо спаленное белым пожаром,как вкус аспирина.

Ресниц дальнобойных прицельные залпы —спокойно: по сердцу…и если б увидел тебя — не узнал бы,разве б разделись…

Мы успеваем день заметитькак желтой бабочки полет,над нами москворецкий месяцна узком парусе плывет.

Его прозрачная заботалишь в том одном и состоит,чтоб проводить до переходатвой голос в россказни мои.

Мы успеваем ночь потешитьна чьей-то кухоньке вдвоем,она косматый факел держитпока мы воду в чашки льем.

Горят глаза в ресничной сети,как крики дев среди чумы,и точно маленькие детибезумные, бормочем мы…

Перехлестнув на горле шарфик,я штурмовал второй трамвайи видел наступленье армийчеремухи на бедный край.

Мне было страшно оказатьсяв их окруженье одному.Мне было нужно прикасатьсяк существованью твоему.

В ресничной лодке в дол височныйна веслах забирала жизнь,и в ней с тобой мы очи в очизрачком и радужкой слились.

Брали приступом город деревья,шли по белым дорогам пустым,а за ними стояли деревни,поднимали над крышами дым,

и луга, просыпаясь от влаги,распластались на комьях своих,и курились блаженно овраги,отпуская на солнце ручьи.

Пахло бабочкой талое небо,щекотало пространство пыльцой,и шатаясь, скрипело на скрепахнепонятного счастья крыльцо.

Нам остался лишь выдох короткийв этих странных полях до него,и — качнулось отвязанной лодкойголубое земли вещество.

Это апрель. Я ни при чем.Он подпирает локоть плечом.

Он достает из небытиявремя и тело, душу твоя.

Я наблюдаю спокойно за ним.Как хорошо вам на свете двоим…

Еще глоток горячий молокаи кончится моя простуда,из голоса отхлынут облака,из кухни загремит посуда,там бабушка сидит с иглойблестящей, с Диккенсом зеленым;я мать увижу молодой,и руку локоном крученымона займет; войдет отецдымящий серым «Беломором»,в окно из Стригинского борак нам донесется, наконец,размеренное кукованьеи сколько нам до расставаньясудил небесный наш скупец.

Ночь идет вкоськак земли ось,я на ней гость,гостю бы вина,в ковшике однакапелька видна,да на близком дне,липком, как во сне,ох, не хватит мнепересохших губподсластить тоску,да хозяин скуп…

апр. 93