Борис Пастернак - Лирика 30-х годов Страница 17

Сердце

Мне нравится деревьев стать,Июльских листьев злая пена.Весь мир в них тонет по колено.В них нашу молодость и статьМы узнавали постепенно.

Мы узнавали постепенно,И чувствовали мы опять,Что тяжко зеленью дышать,Что сердце, падкое к изменам,Не хочет больше изменять.

Ах, сердце человечье, ты лиМоей доверилось руке?Тебя как клоуна учили,Как попугая на шестке.

Тебя учили так и этак,Забывши радости твои,Чтоб в костяных трущобах клетокТы лживо пело о любви.

Сгибалась человечья выя,И стороною шла гроза.Друг другу лгали площадныеЧистосердечные глаза.

Но я смотрел на все без страха, —Я знал, что в дебрях темнотыО кости черствые с размахуПрипадками дробилось ты.

Я знал, что синий мир не страшен,Я сладостно мечтал о дне,Когда не по твоей винеС тобой глаза и души нашиОстанутся наедине.

Тогда в согласье с целым светомТы будешь лучше и нежней,Вот почему я в мире этомБез памяти люблю людей!

Вот почему в рассветах алыхЯ чтил учителей твоихИ смело в губы целовал их,Не замечая злобы их!

Я утром встал, я слышал пеньеВеселых девушек вдали,Я видел — в золотой пылиУ юношей глаза цвелиИ снова закрывались тенью.

Не скрыть мне то, что в черном дымеБежали юноши. Сквозь дым!И песни пели. И другимСулили смерть. И в черном дымеРубили саблями слепымиГлаза фиалковые им.

Мело пороховой порошей,Большая жатва собрана.Я счастлив, сердце, — допьяна,Что мы живем в стране хорошей,Где зреет труд, а не война.

Война! Она готова своройРвануться на страны жилье.Вот слово верное мое:Будь проклят тот певец, которыйПоднялся прославлять ее!

Мир тяжким ожиданьем связан.Но если пушек табуныПридут топтать поля страны —Пусть будут те истреблены,Кто поджигает волчьим глазомПороховую тьму войны.

Я призываю вас — пора нам,Пора, я повторяю, намСчитать успехи не по ранам —По веснам, небу и цветам.

Родятся дети постепенноВ прибое. В них иная стать,И нам нельзя позабывать,Что сердце, падкое к изменам,Не может больше изменять.

Я вглядываюсь в мир без страха,Недаром в нем растут цветы.Готовое пойти на плаху,О кости черствые с размахуБьет сердце — пленник темноты.

Расставание

Ты уходила, русская! Неверно!Ты навсегда уходишь? Навсегда!Ты проходила медленно и мерноК семье, наверно, к милому, наверно,К своей заре, неведомо куда…

У пенных волн, на дальней переправе,Все разрешив, дороги разошлись, —Ты уходила в рыжине и славе,Будь проклята — я возвратить не в праве,Будь проклята или назад вернись!

Конь от такой обиды отступает,Ему рыдать мешают удила,Он ждет, что в гриве лента запылает,Которую на память ты вплела.

Что делать мне, как поступить? Не знаю!Великая над степью тишина.Да, тихо так, что даже тень косаяОт коршуна скользящего слышна.

Он мне сосед единственный… Не верю!Убить его? Но он не виноват, —Достанет пуля кровь его и перья,Твоих волос не возвратив назад.

Убить себя? Все разрешить сомненья?Раз! Дуло в рот. Два — кончен! Но, убив,Добуду я себе успокоенье,Твоих ладоней все ж не возвратив.

Силен я, крепок, — проклята будь сила!Я прям в седле, — будь проклято седло!Я знаю, что с собой ты уносилаИ что тебя отсюда увело.

Но отопрись, попробуй, попытай-ка,Я за тебя сгораю от стыда:Ты пахнешь, как казацкая нагайка,Как меж племен раздоры и вражда.

Ты оттого на запад повернула,Подставила другому ветру грудь…Но я бы стер глаза свои и скулыЛишь для того, чтобы тебя вернуть!

О, я гордец! Я думал, что средь многихОдин стою. Что превосходен был,Когда быков мордастых, круторогихНа праздниках с копыт долой валил.

Тогда свое показывал стараньеСредь превращенных в недругов друзей,На скачущих набегах козлодраньяК ногам старейшин сбрасывал трофей.

О, я гордец! В письме набивший руку,Слагавший устно песни о любви,Я не постиг прекрасную науку,Как возвратить объятия твои.

Я слышал жеребцов горячих ржаньеИ кобылиц. Я различал яснейИх глупый пыл любовного страданья,Не слыша, как сулили расставаньеМне крики отлетавших журавлей.

Их узкий клин меж нами вбит навеки,Они теперь мне кажутся судьбой…Я жалуюсь, я закрываю веки…Мухан, Мухан, что сделалось с тобой!

Да, ты была сходна с любви напевом,Вся нараспев, стройна и высока,Я помню жилку тонкую на левомВиске твоем, сияющим нагревом,И перестук у правого виска.

Кольцо твое, надетое на палец,В нем, золотом, мир выгорал дотла, —Скажи мне, чьи на нем изображалисьВеселые, сплетенные тела?

Я помню все! Я вспоминать не в силе!Одним воспоминанием живу!Твои глаза немножечко косили, —Нет, нет! — меня косили, как траву.

На сердце снег… Родное мне селенье,Остановлюсь пред рубежом твоим.Как примешь ты Мухана возвращенье?Мне сердце съест твой одинокий дым.

Вот девушка с водою пробежала.«День добрый», — говорит. Она права,Но я не знал, что обретают жалоИ ласковые дружества слова.

Вот секретарь аульного совета, —Он мудр, украшен орденом и стар,Он тоже песни сочиняет: «Где тыТак долго задержался, джалдастар?»

И вдруг меня в упор остановилоНад юртой знамя красное… И ты…Какая мощь в развернутом и сила,И сколько в нем могучей красоты!

Под ним мы добывали жизнь и славуИ, в пулеметный вслушиваясь стук,По палачам стреляли. И по правуОно умней и крепче наших рук.

И как я смел сердечную заботуПоставить рядом со страной своей?Довольно ныть. Пора мне на работу, —Что ж, секретарь, заседлывай коней.

Мир старый жив. Еще не все сравнялось.Что нового? Вновь строит козни бий?Заседлывай коней, забудь про жалость —Во имя счастья, песни и любви.

«Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе…»

Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег   и крушенье,Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как   розы,И быков, у которых вздыхают острые ребра.

Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя,Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего   не расскажут,Дай мне больше недуга этого, жизнь, — я не хочу   утоленья,Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе.

Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах,   опершись на локоть, —Ваятель теплого, ясного сна вкруг нее пол-аршина   оставил,Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь,   крылатый…Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко — каменных   женщин.

«Не добраться к тебе! На чужом берегу…»