Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы Страница 17

Новогоднее

За стеклом маета утомлённой метели.Суета в пенно-рваных клочьях побега.Ностальгический вид измятой постели,где нет человека.

Дед Мороз, в новогоднем подпитье, в ошибках потерян,наливает Снегурочке стопку на счастье.Как душа человека, счастлив он и несчастен.Снегу рад – словно манне в Египте евреи.

Так живём: полумесяц налился багрово,Красный Крест побледнел, а звезда Вифлеемав опустевшем соборе зияет суровонад пустыми яслями,где нет человека.

* * *

В. Салимону

Вот так и разбросаны мыпо гулкой глобальной деревне.А может быть, из Костромыпридёт мне e-mail до востребования.

А может, посыльный войдёти чуткий мой сон потревожит.Вдруг сердце замрёт-отдохнёт,но всё же не биться не сможет.

С экрана мерцает глагол —во тьме воплощённое чувство.Живой, про себя, монолог,и чай, чтобы было не грустно

вприглядку с луной на двоих.Но бренно небесное тело.Горчит на кириллице стихв Америке опустелой.

* * *

Неслучайность – есть форма надежды.Одежда зимняя, парадная:джинсы да куртка, окурок во рту.Так и не знаю, где я иду.Идея любви или, там, близости,по меньшей мере, близорукостив некой осенней лёгкости, хрупкости,но не в нежности, в мягкой резкости.И до самой кости ранена!Осень, и вправду осень!В школу опять вставать рано.Вот и спасибо за птичий языкптиц, улетевших на лето в Левантк соли, слезам и к сухим ветрам.Блажен, кто главное не сказал.Вот иногда прилетает строка,неуловима, бездумно-легка,когда мусор берут за окном по утрам.

Часовщик

Там часовщик в своей берлогеподводит вечные итоги,и тикает нутро часов.Его бессменная свобода,его без возраста чертынапоминают мне о чём-то,что я давно уже забыл.Когда-то я здесь пиво пили в ближний парк гулять ходил.Скорей всего, китаец он(а не кореец, не японец),но из провинции далёкой.Мычит на странном языке,и ing’а гул в гортани доннойплывёт на тёмном языке,верней, не выйдя из гортани.Когда-то я там рядом жил,любил, дружил, потом уехал.Китайца вижу много реже,часы другие приобрёл.И их чиню теперь в другом,не азиатском, новом, чистом,аптечном, хинном и искристомобычном заведении.Но иногда я проезжаю,приторможу, гляжу: вот он,согнувшись низко и безмолвно,корпит неумолимо долгонад скорлупой моих часов.Тот мой заказ давно просрочен,мной не получен, в срок не сдан.Китаец мой сосредоточени в вечный бой идти готов.А я – в китайский ресторан.

* * *

Анатолию Кобенкову

«Сестру и брата…» Толя, для тебявесь мир – сестра и брат. Прикосновеньепрокуренною кистью. Полюбя,становишься ты близким на мгновенье,

потом на век. Ты помнишь этот век?И он прошёл, и ты. Вслед за тобойлетят снежинки твоих лёгких строк,как братский снег за светлой Ангарой.

Так ты и жил: в разрез, и на разрыв,и навзничь. Но безумною тоскойнаш стол накрыт, когда осенний дымплывёт над первой павшею листвой.

Как мастерил, как вязью метко плёл,как уходил в себя, собой играя!Но там сквозил невидимый пределобманчиво легко, в разрыв по краю.

В пути замёрз заморский мой ответна стрелы электронных писем ночью.Тебя предупреждал я о Москве,когда текли сквозь дым мы общей речью.

Да общей, вот такие, брат, дела…Той речью мы породнены навечно.Перекрестись, шевелится зола,и лайнеры в ночи дрожат, как свечи.

Они летят на запад, на востоки в никуда. Висят, как те созвездья,и строк твоих целительный глотокнапоминает, что мы снова вместе

там, где за сопками – Ирадион. Живой Байкалза Мёртвым твёрдым морем…Прости меня: чего я наболтал!Конечно, это горе, Толя, горе.

Гурзуф

Гурзуф маслянисто отваливаетсязамшелым телом,открыткой глянцевойпо волне пены.

Я стою на палубе, с набережной крики.Тот момент мимолётный,незабвенный миг.Ситец, пижамы, бельё на балконах,козы на взгорье, дымок шашлычный.

Всё же, наверное, жизнь – не горе,а просто разлука с делом личным.

Берег всё дальше, и лица близкихплывут по сумеркам за Карадагом, Форосом.Звук летит до Феодосии над волнами, низко,тающим голосом,греческим островом,

невидимым, нелюдимым, дымным,почти забытым на расстоянии.

Чего уж таить: полвека были,полвека истории – заржавленным остовом,

как подбитый танкер в чаще кораллов,и эхо неба как гул из раковины.

Пока слышны голоса, но довольно слабо,уже всё глуше, ещё не сдавленно.

* * *

Усреднённый, согласно утруске,иссушённый, согласно усушке, —вот надел. Он, наверное, так жеплох, хорош ли, ни хуже, ни лучше.Для тебя, невозможный, понятно,говорю: не спеши в свою клетку.Не грусти по тому, что там станет.Будешь ты, как и я, с расставаньем

расставаться то утром, то ночью.Серы кошки любви на рассвете.Далеко плачут взрослые дети.Тих и чист одиночества вечер.

Введенское

Возле Семёновской взять левака:азербайджанец, Чечня или Нальчик.Дальше – Бурденко,Лефортова остров.Словно висящий в сознании остовв отсвете города – вроде огня.

Неизменяем знакомый укладв этой безвременной летней метели.Я приезжаю сюда иногда.Это отрава моя и отрада.Словно лечебная эта бедав чаще древесно-гранитного сада.

Всё здесь по-прежнему, даже трамвай.Рельсы, ведущие в мутную безднуфабрик и складов, в Кукуй, Разгуляй.А за оградой – немые слова,пластик цветов и иссохшие вести.

Пыльный гранит и медленный шорох,крылья улыбки на мертвенном камне.Я обращаюсь к лефортовской ели:где мне искать эти старые тропы?Вот и бреду к чугунным воротамвесь по колено в июньской метели.

Город

Город – не нагромождениекамня, дерева, цемента, пешеходов,отбросов, пленной воды, шумов,утренних и ночных, пронзительныхи сдавленных. Это – давление поля,память боли и счастья,whatever comes first,[5] как говорятв страховом полисе.

Въезжая в этот город,ты не застрахован ни от того,ни от другого, когда, взорвавракетой выхлопа туннельвертикального гаража,вылетаешь на крышу —и неожиданный свет Адриатикидарит тебе ту же вечную, подгнивающуюсуету Местре, которая открываласьбедному Владиславу Фелициановичупри прощании с любимой.

Воистину, одно из редчайших мест,где душа плывёт – по Большому Каналу,не заплатив два евро за катер,потому что прозрачна,и находит свою влажную нишумежду ущельями геттои нагретыми кипарисами Острова Мёртвых.Она ест мороженое на набережной Мураносо спутниками, с которыми нетничего общего, кроме одного:седьмого чувства. Оно витает,как воздушный змей над ржавымрумынским крейсером, надкаменной баранкой, над Мерчерией,над всем этим тонущим в закате и гнилисчастьем, и на минуту кажется,что время остановилосьв этот текучем и тонущем месте,где место встречи с самим собойизменить нельзя.

* * *