Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы Страница 18

* * *

Две лодки по реке пустынной,дорожкой лунной вдоль лесного берега.Закат слабеет над смурной Америкой.Над дельтой дальней – ни дождя, ни снега,

ни стога, ни Стожар. И только ветергуляет по холмам, по ветхим крышам.Так было в прошлом на карельском Севере,где мох ползёт, могилы мягко метя,как время метит невесомым бременем.

На лунной остывающей полянепросушим лодки и согреем чаю.Мы постарели. Просыпаясь рано,рассвет редеет и тоска мельчает.

Прости за то, что мы, слегка коснувшись,проплыли мимо острова родного.Так иногда я думаю, проснувшись,вскочив во сне, как будто от ожога.

* * *

Высоцкий грозил, что пропьёт долото,вот и пропил.На чучеле парусом чёрным пальтов чистом поле.Ничто не обещано поездом вследлетящим по гуду.Под утро в апреле невидимо лёглёд на запруду.И всё обещание тщетное, нет,лишь эхо удела.Глядит фаталист, прищурясь, на светв просвет без предела.

Поздний Самойлов

Когда уже допито всё, докурено,Набедокурено, нацедээлено,Пристреляно, опалено, залатано,Когда уже совсем и дела нет,Когда свободен от любви с плакатами —

Гражданственность в чулане тлеет знаменем, —Тогда литература стала мебелью,Снега над Пярну вознеслись знамениемИ лёгкие слова летят явлением,

Когда уже ослеп почтиИ звук живёт один в закрытом черепе.Ты эту книгу до конца прочти.Те строки, как в бутылке, чудным вечеромПлывущей по морям безверия.

Вот выдохнул совсем – и стало холодноИ пусто, словно сердце выдохнул,Но беспредельно легче и светлее.И спит поэт в гробу, ему положенном,Словно солдат на отдыхе под елью.

* * *

А ты не жди, пока меня не станет.Тогда и разговор пойдёт другой.Откроют винный, в сквере снег растает,и ябеда в подъезд войдёт с клюкой.

И потрошитель ЖЭК, вершитель судеб,закроет свои жёлтые врата.А их слова, промолвленные всуе,засохнут коркой у заслонки рта.

Я в двор сойду! Когда не пьёшь пять суток,становится яснее на просветвесны московской ледяной напитоки в небе ангельский Аэрофлота след.

Я знаю: строки, тихие, как пчёлы,лежат по сотам в памяти РС,напившись мёда, но луча осколокна мониторе мертвенном висит.

* * *

Всё тот же поворот, и дом, и дым.Горит камин, ноябрь, наверно,в гостиной у огня сидят они, как мы,в той жизни, позапрошлой и неверной.

Всё это ожерелье городков,душою облучённых поселений,скользит под мглистый памяти покровза поворот, и легче по осеннейлистве скользить навстречу той судьбе,где я один. За окнами всё немо.Я говорю теперь не о тебе,но о тепле потерянного дома.

* * *

Пора понять – перед тобой стена,и в ней окно,за ним лежит долина.Когда лежишь – высокий потолокявляет побелённую лепнину.В окне – тосканская долина, Тверь,военная излучина притока.Не думай ни о чём,не трогай дверь.Заказан путь, закончены уроки,и в комнату спускается невестьоткуда свет, но не потусторонний.В случайных бликах на обоях весть.

Не думая о тяжести урона,сказать, что это всё не о тебе,я не могу. И всё-таки светлеютостаточные пятна на судьбе.Ещё мерцают, медленно бледнеют.

* * *

Это всё, что мне остаётся.Там на выходе – надпись «Вход».Что там слышится или бьётся?

В этом сумраке мирозданьякто остался – засел навеки.Надоели все эти прощанья.

Я уже со всеми простился —за здоровье, и на дорожку, —и туманней становятся лица.

Не получится разговора.Но фантомное эхо доходит,эхо слов или ухо моря.

Я один, и в ночном дозорекошки серы, тревожны тени.И всё ближе тихое море,и всё дальше охранные стены.

* * *

Всё те же облучённые места,намоленные в прошлых жизнях.Прозрачная июньская звезданад пригородным хламом виснет,

над безымянностью осиротевших мест,где в два касанья мы себя коснулись.И до сих пор живёт прикосновенье в бес —памятстве чужих знакомых улиц.

Нам вместе суждено тепло монет —бесценное доверчивое чудо.Фасад, подъезд, в невидимом окне —чужие блики на глухой стене.

Кто за столом, под гул и звон посуды?

Тот огонь

Я ушёл, и огонь догорал без меня,И никто не сидел без меня у огня.Я зашёл в магазин, и в аптеку, и в банк,но горящий огонь всё не шёл из ума.

Я давно переехал и в новом домунапеваю и грустно-нормально живу.Жизнь идёт, и привычно зовёт западня.А огонь всё горит и горит без меня.

Президенты сменялись, и несколько зим,я скучал по кому-то в какой-то связи.Говорил, и писал, и хватал за рукав.Собеседников круг поседел на глазах.

Жизнь живуча. Я вот – в магазин или в банк,то присяду к огню, потому что устал.Я дошёл до угла на мигающий светэтих фар, и тепло всё дышало мне вслед.

Я живу в новом горьком житейском дыму,но того же огня я найти не могу.Отдыхая, сижу у другого огня,но то пламя горит и горит без меня.

Циклы стихов

Пригородные картинки

Джаз дождя тянет ноту в начале недели.Вселенная измороси. Мотели,пакгаузы, склады, станции, магазинызастыли в пригородной низине.

Здесь такое приходит на умтем, запаянным в автокоробках:не сойти бы с ума, на свернуть бы налево.Славно жизнь передумать, сначала и слева направо.Но следить за дорогой, не остаться калекой.

Как букварь первоклассника, брошенный дома.Остаться б на лето в тихом городе вязов.Я последний из здешних,кто останется с веройв то, что время безгрешно,в то, что школа откроет пудовые дверии впустит обратно, на время.Мы на время уходим, всего на неделю,до начала недели,а находим себя в безымянном мотелена смятой постелис цепочкой на двери.

Джаз дождя по окнутарабанит неровную тему,и гудит грузовик на развилке хайвея.Ты лежишь и не веришь,что это случилось с тобою.Вот и время пришло,как Толстому, восстать,выйти в звёздные двери.Надо выйти совсем.Не выйдет на время.

Рабочий день раздела вечных вод,тяжёлый день создания небес,когда душа пускается в полёт,едва взглянув на пригородный лес,

на вечное скопление машину въезда в придорожный ресторан,на два окна в мерцающей глуши,на три других светящихся окна

родного дома, брошенного рази навсегда, оставшегося внедостижимости её скользящих глаз,невидимо открытых и во сне.И вдруг заметит среди ста дорогсебя в машине, словно в клетке птицу,ну, то есть, тело в звуках «Abbey Road»,забывшее, куда оно стремится.

Среда. Под серым одеяломзастыл, остекленев, пейзаж.Не мало ли тебе? Не много,и сожаления с утраподнялись, словно птичья стая,в висячем воздухе морском.Проснёшься, о себе не зная,в обнимку с девушкой-тоской.

Пока она готовит кофеи режет сахарный арбуз,ты чувствуешь – не так уж плохо,что нежная подруга грустьотпустит понемногу сердцев его загадочный полёт,и, счастью своему не веря,добавит кофе и вздохнёт.

Вот быт, разлапившись, ползётза мутный горизонт – в кухонный угол.Висят слова: «чернуха», «креозот»,«тариф», «сопло» и почему-то «ухо».

Спокойно-страшен пригородный быт.Как будто бы за тыщу вёрст Манхэттен.Все бодрствуют. И только муза спит.Не на работе. Девка не про это.

Вот, босиком то в ванную пройдёт,то небо осенит зевка зияньем.Но тронется невыразимый лёди захрустит на дальнем расстоянье.

Метафоры проснутся по кустам,и задрожит звезда в созвездье Рака.Так звук летит по утренним дворамот грохотанья мусорного бака.

Особенно по пятницам она,нащупывая грань того порога,увидит в чёрном омуте окна,как в ночь Луна спускается полого.

Высвечивая ярко материк,сидящий прочно на церковном шпиле,и у бензоколонки грузовик«U-HAUL»,[6] где фары выключить забыли.

И в их лучах неторопливый снегплывёт в шабат на грешную планету.В такие ночи кажется, что несходится судьба с душой, и мы за это

должны платить бессонницей, и вслед —мигренью гулкой утреннего быта.Но на углу горит сугробный свет:аптека до полуночи открыта.

Вот так мы сводим счёты с бытием,сводя себя на нет в броске навстречу.С утра как соберёшься за вином,глядишь – уже субботний вечер.

Привычно ждёшь друзей, поднимешь тост.Приветственно ответит телевизор.Декабрь, суббота, Рождество, North-East.Ты точно наливаешь, как провизор,

в прозрачный конус медленный портвейн,а не плодово-ягодное пойло.Он растекается по нежной дельте венволною блюза, и уже не больно:вприглядку с одиночеством верстатьсвои несуществующие книги.И голос, жизнь читающий с листа,снотворным мороком напитывает веки.

По воскресеньям свет стоит над городом сухим,и паства тянется с пустеющих парковок.На свалке городской курится вечный дым,и едет в бар любитель-антрополог.

Там он найдет следы скрещенья рас,инбридинга угрюмое надбровье.Там «Bourbon» пьёт немногословный WASP,[7]брюнетка пьёт кампари цвета крови.

А бармен мечет сдачу, словно онв большой игре переодетый шулер.А тот, в углу, за кружкой, он давноустал и незаметно умер.

К полуночи пустеет местный бар,лишь два ирландца кий заточат мелом,да кто-то в заднем зале до утратак безнадежно в стену мечет стрелы.

Римские заметки