Владислав Ходасевич - Стихотворения Страница 17

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды —Горячий грог или коньяк.Здесь музыка, и звон посуды,И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромнымОтполированным стеклом,Как бы в аквариуме темном,В аквариуме голубом —

Многоочитые трамваиПлывут между подводных лип,Как электрические стаиСветящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,На толще чуждого стеклаВ вагонных окнах отразиласьПоверхность моего стола,—

И, проникая в жизнь чужую,Вдруг с отвращеньем узнаюОтрубленную, неживую,Ночную голову мою.

С берлинской улицыВверху луна видна.В берлинских улицахЛюдская тень длинна.Дома — как демоны,Между домами — мрак;Шеренги демонов,И между них — сквозняк.

Дневные помыслы,Дневные души — прочь:Дневные помыслыПерешагнули в ночь.Опустошенные,На перекрестки тьмы,Как ведьмы, по троеТогда выходим мы.

Нечеловечий дух,Нечеловечья речь —И песьи головыПоверх сутулых плеч.Зеленой точкоюГлядит луна из глаз,Сухим неистовствомОбуревая нас.

В асфальтном зеркалеСухой и мутный блеск —И электрическийНад волосами треск.

An Mariechen[2]

Зачем ты за пивною стойкой?Пристала ли тебе она?Здесь нужно быть девицей бойкой, —Ты нездорова и бледна.

С какой-то розою огромнойУ нецелованных грудей, —А смертный венчик, самый скромный,Украсил бы тебя милей.

Ведь так прекрасно, так нетленноСкончаться рано, до греха.Родители же непременноТебе отыщут жениха.

Так называемый хорошийИ вправду — честный человекПерегрузит тяжелой ношейТвой слабый, твой короткий век.

Уж лучше бы — я еле смеюПодумать про себя о том —Попасться бы тебе злодеюВ пустынной роще, вечерком.

Уж лучше в несколько мгновенийИ стыд узнать, и смерть принять,И двух истлений, двух растленийНе разделять, не разлучать.

Лежать бы в платьице измятомОдной, в березняке густом,И нож под левым, лиловатым,Еще девическим соском.

Было на улице полутемно.Стукнуло где-то под крышей окно.

Свет промелькнул, занавеска взвилась,Быстрая тень со стены сорвалась —

Счастлив, кто падает вниз головой:Мир для него хоть на миг — а иной.

Нет, не найду сегодня пищи яДля утешительной мечты:Одни шарманщики, да нищие,Да дождь — всё с той же высоты.

Тускнеет в лужах электричество,Нисходит предвечерний мракНа идиотское количествоСерощетинистых собак.

Та — ткнется мордою нечистоюИ, повернувшись, отбежит,Другая лапою когтистоюСкребет обшмыганный гранит.

Те — жилятся, присев на корточки,Повесив на бок языки, —А их из самой верхней форточкиЗовут хозяйские свистки.

Всё высвистано, прособачено.Вот так и шлепай по грязи,Пока не вздрогнет сердце, схваченоВнезапным треском жалюзи.

Дачное

Уродики, уродища, уродыВесь день озерные мутили воды.

Теперь над озером ненастье, мрак,В траве — лягушечий зеленный квак

Огни на дачах гаснут понемногу,Клубки червей полезли на дорогу,

А вдалеке, где все затерла мгла,Тупая грамофонная игла

Шатается по рытвинам царапинИ из трубы еще рычит Шаляпин.

На мокрый мир нисходит угомон…Лишь кое-где, топча сырой газон,

Блудливые невесты с женихамиСлипаются, накрытые зонтами,

А к ним под юбки лазит с фонаремПолуслепой, широкоротый гном.

Под землей

Где пахнет черною карболкойИ провонявшею землей,Стоит, склоняя профиль колкийПред изразцовою стеной.

Не отойдет, не обернется,Лишь весь качается слегка,Да как-то судорожно бьетсяПотертый локоть сюртука.

Заходит школьники, солдаты,Рабочий в блузе голубой, —Он всё стоит, к стене прижатыйСвоею дикою мечтой.

Здесь создает и разрушаетОн сладострастные миры,И из соседней конурыЗа ним старуха наблюдает.

Потом в открывшуюся дверьВидны подушки, стулья, склянки.Вошла — и слышатся теперьОбрывки злобной перебранки.Потом вонючая метлаБезумца гонит из угла.

И вот, из полутьмы глубокойСтарик сутулый, но высокий,В таком почтенном сюртуке,В каком-то модном котелке,Идет по лестнице широкой,Как тень Аида — в белый свет,В берлинский день, в блестящий бред.А солнце ясно, небо сине,А сверху синяя пустыня…И злость, и скорбь моя кипит,И трость моя в чужой гранитНеумолкаемо стучит.

Всё каменное. В каменный пролетУходит ночь. В подъездах, у ворот —

Как изваянья — слипшиеся пары.И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

Бренчит о камень ключ, гремит засов.Ходи по камню до пяти часов,

Жди: резкий ветер дует в окариноПо скважинам громоздкого Берлина —

И грубый день взойдет из-за домовНад мачехой российских городов.

Встаю расслабленный с постели.Не с Богом бился я в ночи,—Но тайно сквозь меня летелиКолючих радио лучи.

И мнится: где-то в теле живы,Бегут по жилам до сих порМосквы бунтарские призывыИ бирж всесветный разговор.

Незаглушимо и сумбурноПересеклись в моей тишиНочные голоса МельбурнаС ночными знаньями души.

И чьи-то имена, и цифрыВонзаются в разъятый мозг,Врываются в глухие шифрыРазряды океанских гроз.

Хожу — и в ужасе внимаюШум, не внимаемый никем.Руками уши зажимаю—Все тот же звук! А между тем…

О, если бы вы знали сами,Европы темные сыны,Какими вы еще лучамиНеощутимо пронзены!

Хранилище

По залам прохожу лениво.Претит от истин и красот.Еще невиданные дива,Признаться, знаю наперед.

И как-то тяжко, больно дажеДушою жить — который раз? —В кому-то снившемся пейзаже,В когда-то промелькнувший час.

Все бьется человечий гений:То вверх, то вниз. И то сказать:От восхождений и паденийУж позволительно устать.

Нет! полно! Тяжелеют векиПред вереницею Мадонн,—И так отрадно, что в аптекеЕсть кисленький пирамидон.

Интриги бирж, потуги наций.Лавина движется вперед.А всё под сводом ПрокурацийДух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,Поставив туфельки рядком,Неомрачимая УрсулаУ Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытойХожу и мыслю иногда,Что Некто, мудрый и сердитый,Однажды поглядит сюда.

Нечаянно развеселится,Весь мир улыбкой озаря,На шаль красотки заглядится,Забудется, как нынче я, —

И всё исчезнет невозвратноНе в очистительном огне,А просто — в легкой и приятнойВенецианской болтовне.

Соррентинские фотографии