Елена Хаецкая - Котэрра Страница 17

Нет, он вовсе не собирался. Он не был столь легкомысленным, чтобы позволить себе заболеть, когда у него остались две дочки. О своих девочках он бы заботился всю жизнь. Но когда идешь вдоль озера и видишь, как под лед проваливается соседский мальчишка, когда понимаешь, что вокруг никого нет, и лезешь в воду, когда пытаешься бежать с тяжелой ношей на руках, когда дорога длинная, а на дворе конец января, то трудно потом не заболеть воспалением легких.

И очень трудно потом выжить.

Хозяин старался. Он сильно-сильно старался. Просто не смог.

Девочки вернулись домой в черном. Черные платья, черные чулки, черные ботинки. Их черные пальто мелькнули в коридоре, унесенные прислугой. На пальто таяли снежинки. Я знала, что девочки оставили папу рядом с мамой и сестренкой Розой. Они пришли ко мне и сидели в гостиной за столом. Ушла Толстая Молли, ушла Старая Мисс, нескоро, но все-таки ушла многочисленная родня. Они сидели одни.

Мария смотрела в окно. Анна в пол.

Мария смотрела в пол. Анна в окно.

Анна взглянула на каминную полку. И заплакала. Она хотела заплакать. Давно хотела, еще больше года назад. Но не получалось, и слезы застревали где-то между взглядом и ресницами. А сейчас — заплакала.

И подбежала к каминной полке. Схватила меня. «Вот тебе! — закричала она и подняла высоко над головой. — Гадкий кусок фарфора!». «Нет! — закричала Мария и бросилась к сестре. — Не надо!». Она вцепилась в Аннины руки. «Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!». Анна вырывалась и рычала. Мария хватала за ее кисти. «Не надо, не надо! Она не твоя! Она мамина! И папина!».

Мария упала и потянула сестру вниз. Обе свалились на колени, намертво впившись в меня. Анна уже не плакала, Мария не кричала. Они смотрели друг на друга. Долго. И тихо.

Затем отпустили меня. Одновременно. Я упала на пол и потеряла кончик хвоста.

Они посмотрели на меня. Смотрели долго.

И потянулись, одновременно. Аккуратно взяли. Анна положила меня в ладони Марии.

«У кошки отвалился хвостик, — сказала Мария. — У кошки… хвостик… Папа кошку чини-чини».

И тоже заплакала.

Я прижималась к ее груди и слышала хриплые вздохи. Анна сидела близко-близко. И я слышала Аннино колотящееся сердце.

Мы стали жить одни. То есть, конечно, с нами в доме жила Старая Мисс, и конечно, с нами в доме жила Толстая Молли, и конечно, в наш дом приходила родня. Но мы жили одни. Через три года в гостиной появился молодой человек. Совершенно новый молодой человек. Безусый и темноволосый, с добрыми серыми глазами и чуть кривоватым носом. Человек носил черный сюртук, белый воротничок под горло и обращался ко всем очень почтительно, а к Марии — робко. Человек мне понравился.

Еще через год Мария стояла в гостиной, повязывая ленты дорожной шляпки. И вокруг стояли коричневые потертые чемоданы. И Толстая Молли стояла. И Старая Мисс. И вся родня. И, разумеется, все уже тысячу раз поздравили новобрачную. И, разумеется, тысячу раз попричитали о том, что она уезжает.

Уезжала Мария Анна далеко. В страну, где пишут иероглифами и едят рис, где лица желтые, а волосы черные. Она уезжала в Китай. Потому что безусый молодой человек был миссионером.

Последней подошла Анна. Девочки обнялись и долго-долго не разжимали рук. Тактично удалилась родня, за ней — Старая Мисс, за ней — Толстая Молли, за ней — молодой человек, а сестры все держались друг за друга, будто если отпустят — исчезнут навсегда.

Не навсегда, но все же Мария уехала. Анна осталась. И с тех пор в доме похолодало еще больше.

Анна училась, затем перестала. Она приходила в дом и уходила из дома. И иногда даже Старая Мисс не знала, где та пропадает. Я — знала. Потому что Анна мне рассказывала. Возвращаясь вечером, говорила со мной, сидя в темной гостиной. Мне совсем не нравилось то, что она рассказывала. Я протестующе мяукала, но Анна не слышала. Жаль, но почти все люди так устроены.

От Марии приходили письма, Анна читала их мне вслух. Писала в ответ. Не всегда правду. Как бы ни была далека Мария, за нее я беспокоилась гораздо меньше, чем за ее сестру.

Анна теперь полюбила платья: сиреневые-васильковые-малиновые… Временами в нашей гостиной появлялись молодые люди. Старая Мисс поджимала губы, когда их видела, а Толстая Молли плакала в уголке между кухней и кладовкой. Я слышала ее — у меня очень хороший слух. Однажды Анна вошла ко мне в комнату. Лицо у нее было белое-белое, она сделала несколько шагов и повалилась на стул, тяжело дыша и с каждой секундой становясь все бледнее и бледнее. «Что-то мне плохо, — сказала она. — Что-то плохо… Надо позвать Молли…». И упала со стула.

Я мяукала так громко, как только могла. Но, конечно, меня никто не слышал. Однако через несколько минут в гостиную заглянула Старая Мисс. «Боже мой! — воскликнула она. — Боже мой!». И на ее возглас сбежались все, кто был в доме.

К нам опять приехал доктор. Не тот, что пытался помочь хозяйке, другой… Он долго не выходил из комнаты Анны, а когда вышел, принялся шептаться со Старой Мисс… «Ох, доктор! Вы уверены?»… а потом — с Толстой Молли… «Ах, какая беда, какая беда!».

Я ничего не узнала тогда. Я поняла лишь потом. Да и все поняли.

Потому что через три месяца живот у Анны стал сильно заметен.

«Как ты могла, юная леди…», — вздыхала Старая Мисс. «Птенчик мой милый, что же ты так», — плакала Толстая Молли. Анна Мария не отвечала им.

Недобрым темным вечером (часы рядом со мной как раз оттикали семь) в гостиной возник высокий угрюмый молодой человек. Из тех, что ошивались здесь раньше. В доме не было ни Старой Мисс, ни Толстой Молли, только Анна. И она говорила с ним. То есть она — говорила, а он — орал. Она опускала голову, а он задирал нос. Она просила, он отказывал. И наконец Анна не выдержала. Тоже воскликнула, встала, попыталась приказать. Тот вдруг схватил кочергу. Нашу массивную каминную кочергу. И одним ударом разломал стул. Анна закричала еще сильнее. Он размолотил стол. Анна хотела убежать. Но ей не так просто было это сделать. Молодой человек заставил ее остаться. «Запомни! — сказал он. — Попробуешь заикнуться, я тебя…». Он третий раз под нял кочергу и взмахнул ей над каминной полкой, где стояла я. «Не смей! Это мамина!» — закричала Анна Мария и загородила меня. Кочерга опустилась на ее плечо.

Анна Мария рухнула. Я — на нее. Молодой человек сильно испугался. Он бросил кочергу и кинулся прочь из гостиной. А я скатилась и упала на пол. Прямо перед лицом Анны. Она открыла глаза. «Лапка, — шепнула она. — Он разбил тебе лапку, кошка…».

И мы с ней остались лежать на полу.

Потом вернулась Толстая Молли… «Деточка моя! Что с тобой?!»… и Старая Мисс… «Боже мой, Боже мой! Скорее вызовите доктора!».

Две с половиной недели Анна провела в постели, а едва оправившись, написала письмо сестре.

«Она приедет, — сказала она мне. — Если сможет, конечно. Хорошо бы она смогла…». В глазах ее была лихорадка, и ни слезинки.

Прошло три месяца, Мария действительно вернулась, вместе со своим мужем-миссионером. Оба выглядели похудевшими, оба потеряли тот хрупко-бледный цвет кожи, которым долгие века гордились их предки и родственники. Но приобрели то, чем могут гордиться сами (только они, конечно, не будут гордиться): взгляд, подаренный друг другу, помощь для всех, кому нужно, и много-много любви… для Старой Мисс, для Толстой Молли, а больше всего — для Анны.

Раньше, в ожидании сестры, Анна Мария часто подходила к окну и смотрела на улицу. Сейчас она с ней почти не разговаривала, все чаще закрывалась в своей комнате и сидела там. Мария не торопила.

Был вечер субботы, когда в гостиную, где Анна грелась возле камина, вошел молодой миссионер. Я видела, как она дернулась, но все же осталась. И в тот вечер я впервые за долгое время услышала, как она произносит что-то длиннее, чем «доброе утро», «спасибо» и «извините, я плохо себя чувствую». Я слышала, что к двери приблизилась Мария Анна и на цыпочках удалилась, не мешая разговору. Потому что Анна Мария рассказывала всё. И в ее глазах снова была лихорадка, и ни единой слезинки.

«А вы могли бы полюбить меня? — спросила она у миссионера громко. Так громко, что услышала не только я, но и Старая Мисс, и Толстая Молли, и Мария Анна. — Такую смогли бы?!». Она указала на свой живот. «Смогли бы?!». Она резко дернула ворот платья, срывая крючки и обнажая плечо. Покореженное, вбитое внутрь, перетянутое бинтом, еще не зажившее. И лихорадка в ее глазах заплескалась шквалом. «Я люблю вашу сестру, — спокойно ответил молодой миссионер. — Но я бы почел за честь взять в жены такую девушку, как вы. И не разделил бы мнение ни одного мужчины, считай он иначе».

Анна Мария заплакала. Она хотела заплакать. Давно хотела, но не получалось. Она натягивала платье на плечо и плакала. И лихорадка ушла. Пришла Мария. А чуть позже Толстая Молли. А еще попозже Старая Мисс.

В доме потеплело.