Владислав Ходасевич - Стихотворения Страница 18

Хранилище

По залам прохожу лениво.Претит от истин и красот.Еще невиданные дива,Признаться, знаю наперед.

И как-то тяжко, больно дажеДушою жить — который раз? —В кому-то снившемся пейзаже,В когда-то промелькнувший час.

Все бьется человечий гений:То вверх, то вниз. И то сказать:От восхождений и паденийУж позволительно устать.

Нет! полно! Тяжелеют векиПред вереницею Мадонн,—И так отрадно, что в аптекеЕсть кисленький пирамидон.

Интриги бирж, потуги наций.Лавина движется вперед.А всё под сводом ПрокурацийДух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,Поставив туфельки рядком,Неомрачимая УрсулаУ Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытойХожу и мыслю иногда,Что Некто, мудрый и сердитый,Однажды поглядит сюда.

Нечаянно развеселится,Весь мир улыбкой озаря,На шаль красотки заглядится,Забудется, как нынче я, —

И всё исчезнет невозвратноНе в очистительном огне,А просто — в легкой и приятнойВенецианской болтовне.

Соррентинские фотографии

Воспоминанье прихотливоИ непослушливо. Оно —Как узловатая олива:Никак, ничем не стеснено.Свои причудливые ветвиУзлами диких соответствийНерасторжимо заплетет —И так живет, и так растет.

Порой фотограф-ротозейЗабудет снимкам счет и пленкамИ снимет парочку друзей,На Капри, с беленьким козленком,—И тут же, пленки не сменив,Запечатлеет он заливЗа пароходною кормоюИ закопченную трубуС космою дымною на лбу.Так сделал нынешней зимоюОдин приятель мой. Пред нимСмешались воды, люди, дымНа негативе помутнелом.Его знакомый легким теломПолупрозрачно заслонялЧерты скалистых исполинов,А козлик, ноги в небо вскинув,Везувий рожками бодал…Хоть я и не люблю козляток(Ни итальянских пикников) —Двух совместившихся мировМне полюбился отпечаток:В себе виденья затая,Так протекает жизнь моя.

Я вижу скалы и агавы,А в них, сквозь них и между них —Домишко низкий и плюгавый,Обитель прачек и портных.И как ни отвожу я взора,Он все маячит предо мной,Как бы сползая с косогораНад мутною Москвой-рекой.И на зеленый, величавыйАмальфитанский перевалОн жалкой тенью набежал,Стопою нищенскою сталНа пласт окаменелой лавы.

Раскрыта дверь в полуподвал,И в сокрушении глубокомЧетыре прачки, полубоком,Выносят из сеней во дворНа полотенцах гроб дощатый,В гробу — Савельев, полотер.На нем — потертый, полосатыйПиджак. Икона на грудиПод бородою рыжеватой.«Ну, Ольга, полно. Выходи».И Ольга, прачка, за перилаХватаясь крепкою рукой,Выходит. И заголосила.И тронулись под женский войНеспешно со двора долой.И сквозь колючие агавыОни выходят из ворот,И полотера лоб курчавыйВ лазурном воздухе плывет.И, от мечты не отрываясь,Я сам, в оливковом саду,За смутным шествием иду,О чуждый камень спотыкаясь.

Мотоциклетка стрекотнулаИ сорвалась. ЗатрепеталПрожектор по уступам скал,И отзвук рокота и гулаЗа нами следом побежал.Сорренто спит в сырых громадах.Мы шумно ворвались тудаИ стали. Слышно, как водаВ далеких плещет водопадах.В страстную пятницу всегдаНа глаз приметно мир пустеет,Айдесский, древний ветер веет,И ущербляется луна.Сегодня в облаках она.Тускнеют улицы сырые.Одна ночная остерияОгнями желтыми горит.

Ее взлохмаченный хозяинОблокотившись полуспит.А между тем уже с окраинГлухое пение летит;И озаряется свечамиКривая улица вдали;Как черный парус, меж домамиБольшое знамя пронеслиС тяжеловесными кистями;И, чтобы видеть мы моглиВоочию всю ту седмицу,Проносят плеть и багряницу,Терновый скорченный венок,Гвоздей заржавленных пучок,И лестницу, и молоток.

Но пенье ближе и слышнее.Толпа колышется, чернея,А над толпою лишь Она,Кольцом огней озарена,В шелках и розах утопая,С недвижной благостью в лице,В недосягаемом венце,Плывет, высокая, прямая,Ладонь к ладони прижимая,И держит ручкой восковойДля слез платочек кружевной.Но жалкою людскою дрожьюНе дрогнут ясные черты.Не оттого ль к Ее подножьюЛетят молитвы и мечты,Любви кощунственные розыИ от великой полноты —Сладчайшие людские слезы?К порогу вышел своемуСедой хозяин остерии.Он улыбается Марии. Мария!Улыбнись ему!

Но мимо: уж Она в собореВ снопах огней, в гремящем хоре.Над поредевшею толпойПорхает отсвет голубой.Яснее проступают лица,Как бы напудрены зарей.Над островерхою горойПереливается Денница…

Мотоциклетка под скалойЛетит извилистым полетом,И с каждым новым поворотомЗалив просторней предо мной.Горя зарей и ветром воя,Он все волшебней, все живее.Когда несемся мы правее,Бегут налево берега,Мы повернем — и величавоИх позлащенная дугаНачнет развертываться вправо.В тумане Прочида лежит,Везувий к северу дымит.Запятнан площадною славой,Он все торжествен и великВ своей хламиде темно-ржавой,Сто раз прожженной и дырявой.Но вот — румяный луч проникСквозь отдаленные туманы.Встает Неаполь из паров,И заиграл огонь стеклянныйБереговых его домов.

Я вижу светлые просторы,Плывут сады, поляны, горы,А в них, сквозь них и между них —Опять, как на неверном снимке,Весь в очертаниях сквозных,Как был тогда, в студеной дымке,В ноябрьской утренней заре,На восьмигранном остриеЗолотокрылый ангел розовИ неподвижен — а над нимВороньи стаи, дым морозов,Давно рассеявшийся дым.И, отражен каетелламарскойЗеленоватою волной,Огромный страж России царскойВниз опрокинут головой.Так отражался он Невой,Зловещий, огненный и мрачный,Таким явился предо мной —Ошибка пленки неудачной.

Воспоминанье прихотливо.Как сновидение — оноКак будто вещей правдой живо,Но так же дико и темноИ так же, вероятно, лживо…Среди каких утрат, забот,И после скольких эпитафий,Теперь, воздушная, всплыветИ что закроет в свой чередТень соррентинских фотографий?

Из дневника

Должно быть, жизнь и хороша,Да что поймешь ты в ней, спешаМежду купелию и моргом,Когда мытарится душаТо отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинецВсё толще над мечтой понурой, —Вот и дуреешь наконец,Как любознательный кузнецНад просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,Пора не бодрствовать, а спать,Как спит зародыш крутолобый,И мягкой вечностью опятьОбволокнуться, как утробой.

Перед зеркалом

Nel mezzo del cammin di nostra vita.[3]

Я, я, я. Что за дикое слово!Неужели вон тот — это я?Разве мама любила такого,Желто-серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах,—Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные спорыВсю мальчишечью вкладывал прыть,—Это я, тот же самый, которыйНа трагические разговорыНаучился молчать и шутить?

Впрочем, так и всегда на срединеРокового земного пути:От ничтожной причины — к причине,А глядишь — заплутался в пустыне,И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Виргилия нет за плечами,—Только есть одиночество — в рамеГоворящего правду стекла.

Окна во двор