Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 19

* * *

Бессмертия у смерти не прошу.Испуганный, возлюбленный и нищий, -но с каждым днем я прожитым дышууверенней и сладостней и чище.

Как широко на набережных мне,как холодно и ветрено и вечно,как облака, блестящие в окне,надломленны, легки и быстротечны.

И осенью и летом не умру,не всколыхнется зимняя простынка,взгляни, любовь, как в розовом углугорит меж мной и жизнью паутинка.

И что-то, как раздавленный паук,во мне бежит и странно угасает.Но выдохи мои и взмахи рукмеж временем и мною повисают.

Да. Времени – о собственной судьбекричу все громче голосом печальным.Да. Говорю о времени себе,но время мне ответствует молчаньем.

Лети в окне и вздрагивай в огне,слетай, слетай на фитилечек жадный.Свисти, река! Звони, звони по мне,мой Петербург, мой колокол пожарный.

Пусть время обо мне молчит.Пускай легко рыдает ветер резкийи над моей могилою еврейскоймладая жизнь настойчиво кричит.

* * *

В деревне никто не сходит с ума.По темным полям здесь приходит труд.Вдоль круглых деревьев стоят дома,в которых живут, рожают и мрут.В деревне крепче сожми виски.В каждой деревне растет трава.В этой деревне сквозь шум рекина круглых деревьях шумит листва.

Господи, Господи, в деревне светло,и все, что с ума человека свело,к нему обратится теперь на ты.Смотри, у деревьев блестят цветы(к былому мосты), но ведь здесь паром,как блещет в твоем мозгу велодром,умолкшей музыки ровный трески прямо в зубы кричит, кричит.Из мертвой чаши глотает трек,к лицу поднося деревянный щит.

В деревне никто не сходит с ума.С белой часовни на склоне холма,с белой часовни, аляповат и суров,смотрит в поля Иоанн Богослов.Спускаясь в деревню, посмотришь вниз -пылит почтальон-велосипедист,а ниже шумит река,паром чернеет издалека,

на поезд успеешь наверняка.А ты не уедешь, здесь денег нетв такую жизнь покупать билет.На всю деревню четыре письма.В деревне никто не сходит с ума.В пальто у реки посмотри на цветы,капли дождя заденут лицо,падают на воду капли водыи расходятся, как колесо.

В темноте у окна

В темноте у окна,на краю темнотыполоса полотназадевает цветы.И, как моль, из углаустремляется к нейвзгляд, острей, чем игла,хлорофилла сильней.

Оба вздрогнут – но пусть:став движеньем одним,не угроза, а грустьустремляется к ним,и от пут забытьяшорох век возвратит:далеко до шитьяи до роста в кредит.

Страсть – всегда впереди,где пространство мельчит.Сзади прялкой в грудиАриадна стучит.И в дыру от иглы,притупив острие,льются речки из мглы,проглотившей ее.

Засвети же свечуили в лампочке свет.Темнота по плечутем, в ком памяти нет,кто, к минувшему глухи к грядущему прост,устремляет свой духв преждевременный рост.

Как земля, как водапод небесною мглой,в каждом чувстве всегдасила жизни с иглой.И, невольным объятстрахом, вздрогнет, как мышь,тот, в кого ты свой взглядиз угла устремишь.

Засвети же свечуна краю темноты.Я увидеть хочуто, что чувствуешь тыв этом доме ночном,где скрывает окно,словно скатерть с пятномтемноты, полотно.

Ставь на скатерть стакан,чтоб он вдруг не упал,чтоб сквозь стол-истукан,словно соль, проступал,незаметный в окно,ослепительный Путь -будто льется винои вздымается грудь.

Ветер, ветер пришел,шелестит у окна.Укрывается стволза квадрат полотна.И трепещут цветыу него позадина краю темноты,словно сердце в груди.

Натуральная тьманаступает опять,как движенье умаот метафоры вспять,и сиянье звездына латуни осейглушит звуки ездыпо дистанции всей.

* * *

...Мой голос, торопливый и неясный,тебя встревожит горечью напрасной,и над моей ухмылкою усталойты склонишься с печалью запоздалой,и, может быть, забыв про все на свете,в иной стране – прости! – в ином столетьиты имя вдруг мое шепнешь беззлобно,и я в могиле торопливо вздрогну.

Письмо к А. Д.

Bсе равно ты не слышишь, все равно не услышишь ни слова,все равно я пишу, но как странно писать тебе снова,но как странно опять совершать повторенье прощанья.Добрый вечер. Kак странно вторгаться в молчанье.

Bсе равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает,как чугунная птица с тех же самых деревьев слетает,как свистят фонари, где в ночи ты одна проходила,распускается день – там, где ты в одиночку любила.

Я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела,где в шестом этаже в этой бедной любви одиноко смелела,там где вновь на мосту собираются красной гурьбоюте трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.

Боже мой! Bсе равно, все равно за тобой не угнаться,все равно никогда, все равно никогда не поднятьсянад отчизной своей, но дано увидать на прощанье,над отчизной своей ты летишь в самолете молчанья.

Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая.

B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,твои руки и грудь – ты становишься смело другою,в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь,говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.

Cохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, -безразличный тебе – за твою уходящую нежность,за твою одинокость, за слепую твою однодумность,за смятенье твое, за твою молчаливую юность.

Bсе, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, -ночью, днем ли, зимою ли, летом, весноюи в осенних полях, – это все остается со мною.

Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,а быть может, сигнал – дружелюбный – о прожитой жизни,чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.

До свиданья! Прощай! Tам не ты – это кто-то другая,до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая.Oтлетай, отплывай самолетом молчанья – в пространстве мгновенья,кораблем забыванья – в широкое море забвенья.

* * *

Уже три месяца подрядпод снегопад с аэродроматы едешь в черный Петроград,и все вокруг тебе знакомо.И все жива в тебе Москва,и все мерещится поспешнозамоскворецкая трава,замоскворецкие скворешни.Летит автобус в декабре,но все, по-прежнему печальный,стоит в обшарпанном дворемой брат, мой родственник недальний,и трубный голос слышу яи, как приказу, повинуюсь.– Прошла ли молодость твоя.

Прошла, прошла. Я не волнуюсь.Отъездом в дальние края,отлетом в близкую отчизнутрехчасового забытьяпредвижу медленную тризнуи повторяю: не забудь.Пускай не преданность, а верностьхрани в себе кому-нибудьи новой родины поверхностьпод освещением косымлюби, куда б ни закатился,и вспоминай ее, как сын,который с братьями простился.

* * *

М. Б.

Я обнял эти плечи и взглянулна то, что оказалось за спиною,и увидал, что выдвинутый стулсливался с освещенною стеною.Был в лампочке повышенный накал,невыгодный для мебели истертой,и потому диван в углу сверкалкоричневою кожей, словно желтой.Стол пустовал. Поблескивал паркет.Темнела печка. В раме запыленнойзастыл пейзаж. И лишь один буфетказался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.И если призрак здесь когда-то жил,то он покинул этот дом. Покинул.

* * *

Прошел сквозь монастырский сад,в пролом просунулся, согнулся,к воде спустился и назаднетерпеливо оглянулся.С пяти блестящих куполовсквозь облетевшие деревьябыл виден травяной покрови взмах коричневого гребнякрыш монастырских, и кольцомзаводов хор многоголосый,и там внизу, к стене лицом,маячил гость рыжеволосый.

Оставив всякий путь назад,оставшимся путям – на зависть,спиной к воде, смотрел в тот сад,молчал, на купола уставясь.Настолько зная в этом толк,чтоб возвращеньем не пленяться,подумал все-таки, что долгна эту высоту поднятьсяи все увидеть: от началдо берега, где волны бьются.Но если что и различал,то значило: «нельзя вернуться».И все покрылось пеленойи погрузилось в сумрак полный.

И то, что было за спиной,он пред собой увидел, – волны.

Зофья (поэма)