Бенедикт Лившиц - Полутораглазый стрелец Страница 19

<Начало 1930-х годов>

107. 16 ОКТЯБРЯ 1935 ГОДА

Я твоей не слышал речи горной,Я твоих полынных не пил слез:Я с друзьями прах твой ночью чернойНа Мтацминду перенес.

Ты, чей клекот соприроден высиИ перекликается лишь с ней,Ты в последний раз взглянул на Тебилиси,На ночное кружево огней.

Не по-человечески был жаденЭтот вырвавшийся на просторИз глазных, землей забитых, впадинВсе еще горящий взор.

Чтó в ту ночь внизу предстало пшаву?Чтó ты видел, темень бередя?Города ль недремлющую славуИли приближение вождя?

Или, может быть, невероятный,Но действительностью ставший сон:Неразрывный узел беззакатнойДружбы побратавшихся племен?

Только там, где прежде билось сердце,Дрогнули при свете свеч не зря,В силу нам неведомых инерций,Два полуистлевших газыря.

19 октября 1935

Тифлис

108—109. ЭЛЬБРУС

С каким упорством ищет взорНа горизонте поседеломТвой контур, вычерченный меломСредь облакоподобных гор!

Верблюд, зарывшийся по грудьВ тысячелетние сугробы,Ты возникаешь всюду, чтобыНадежду тотчас обмануть.

Освободившись не вполнеОт власти сна неугомонной,Рукой мы шарим полусоннойПо отступившей вдаль стене

И, помня о былой судьбе,О бегстве месхов от Евфрата,О факел, звавший нас когда-то,Мы тянемся, как встарь, к тебе!

Не радугоцветным с кряжа Бермамыта(Полярным сияньем объятый Кавказ!);Не мытарем алчным, взимающим мытоСо зрелища славы за каждый показ;

Не водоразделом скитальческой скорби,Не вехою золоторунной возни(Насколько же наши труды крутогорбей!Насколько же наши счастливее дни!) —

Ты мне предстаешь на седом небоскате,Самою природою запечатленКак чувственный образ земной благодати,Не требующей и улыбки взамен.

Зачем же, когда полосатую пестрядьНа склоны накинет вечерний намывИ душу с любою горою посестритьГотов я, о Эльбрус, тебя позабыв,

Ты вдруг возникаешь на юго-востоке.Еще не охваченном сизою тьмой,Слегка укоризненный, страшно далекий,Едва уловимый и все-таки мой?

<1936>

110. ИАФЕТИДЫ

Куда отвесть глаза, когда порфир багровыйБежит из недр земли и, забывая стыд,Передо мною мать, отбросив все покровы,Кровоточащею родильницей лежит?

Куда укрыться мне от первозданной бури?Я изъясняться с ней уже давно отвык,Но резкий поворот — и близ ПасанауриСмолкает времени оживший в камне рык.

Еще мгновение — за синею горою,На холмах Грузии он превратится в речь,Он нежную сестру напомнит, Каллирою,Он будет музыкой — всегда гортанной! — течь,

Чтоб, уклоняя взор среди лощины голой,Вплотную подойдя к истокам языка,На тело матери накинул плащ Паоло *И Тициан ** свои халдейские шелка.

* Паоло Яшвили.

** Тициан Табидзе.

<1936>

111. ПИРШЕСТВО НА НАТАХТАРИ

Мы женские рифмы оставим сидеть на двореДо самого утра под выступом черным балкона,Чтоб пойманной рыбою нам не метаться в ведре,Чтоб мы не оглохли от шума, от плеска, от звона.

Они узкогорлы и необычайно стройны,Они, как грузинские женщины, высоколобы.И мы их присутствием издали будем пьяны,Не смея вмешаться в течение шумной хехробы. *

И взором уверенным прадеда или орла,С авчальского гребня слетевшего в сумрак жемчужный,Окинет с балкона ночную трапезу Гоглá, **Слегка насмехаясь над женскою дружбой недружной.

И, в горницу к нам возвратившись, как в лоно стиха,Усевшись за стол, где пируют лишь наши созвучья,Он слово возьмет, чтоб гостям объявить: «Чепуха!Не будет у них ни веселья, ни благополучья!»

Мы квинби *** преломим, как нам заповедал Важа,И, сколько бы кровь ни бурлила, на нас наседая,Мы, выдержкой мужа превыше всего дорожа,Дождемся тебя, соучастница наша седая,

В тумане ты выполнишь сводни двусмысленный труд,Хотя бы окрестные горы краснели заране, —И к нашим губам долгожданные губы прильнут,Едва увлажненные за ночь душистым мухрани. ****

* Хехроба — женское пиршество (у сванов), куда мужчины не допускаются.

** Гоглá — мой друг Георгий Леонидзе (его прадед был «канцлером» при последнем грузинском царе).

*** Квинби — ритуальный хлебец.

**** Мухрани — чудесное мухранское вино, изготовляемое немцами-колонистами близ Натахтари, где в мою честь в октябре был устроен грандиозный банкет (без дам), о котором еще теперь вспоминают мои, видавшие всякие виды, друзья.

112—114. АЛA3АНCKАЯ ДОЛИНА

Как продолговатое марани,Полное душистого вина,Распростерлась в голубом туманеТрижды вожделенная страна.

Звонко по камням журчит Иори,Горной песенки неся росток,Но звончей на виноградосбореЗапевает виноградный сок.

Он, как закипающая лава,Выступив из недр невпроворот,От сигнахских склонов до ТелаваИ на юг, до Пойли, потечет.

Он, смотри, уже на поединокВызывает скуку и тоску,Он под смуглой кожей кахетинокРазливается во всю щеку.

А вдали и при незорком взглядеС голых скал ты видишь, как во сне,Груды нежно-розового мцвадиВ разноцветном шелковом руне.

Трижды вожделенная долинаИ на солнцепеке и в тениПиршество готовит для лезгина:Все твое — лишь руку протяни!

Меркнет на горах узор фазаний,Родники тревожнее бурлят,И орел с долины АлазаниКличет перепуганных орлят.

Взлет ли то бровей многострадальный,Иль ворота в четырех стенах,Увидав вдали огонь сигнальный,Распахнул для беженцев Сигнах?

Вот они несутся пыльной тучей —Скрип колес, мычанье, женский плач, —А внизу бедою неминучейЧерный набухает Карагач.

«Пусть навек бесславной тенью сгину,Чтоб и не найтись моим следам,Если родину свою лезгинуЯ на растерзание отдам!

Он известен мне не понаслышке,Мы в бою сходились уж не раз,Мы столетьями без передышкиНеделимый делим с ним Кавказ!»

И мечи, пробившись сквозь кольчуги,Орошают кровью горный прах,И бровей окаменевших дугиПодымает в ужасе Сигнах.

Посмотри с горы — тебе виднее:Изобилье осенью суля,Тянутся по склонам, зеленея,Некогда кровавые поля.

Все молчит о прошлом, все здесь немо.Разве только трактор ЧТЗ,Напоровшись на обломок шлема,Вдруг напомнит о былой грозе.

Нет нигде следа вражды старинной:Серп, не меч в твоей, Сигнах, руке.Лишь звучит набатом комариныйТонкий писк, едва сойдешь к реке.

Он пока еще играет в пряткиС неизбежною своей судьбой,Смертоносный призрак лихорадки,Кизикийца спутник роковой.

Но, осилив беды не такие,Алазанской вольницы земля,Мирно спит пред боем КизикияУ подножья горного кремля.

<1936>