Антонина Пермикина - Пётр I. Пророчество Страница 2

Я ль сватовство не потяну? Ты, Артамон Матвеев, в ноги не кинься прямо у дороги, а в образной молись, молись, чтоб наши планы удались… Из шестисот девиц прекрасных остановился взгляд на той – на небогатой и незнатной, на деве чистой золотой. В Наталье этой все же было, что бесконечно сердцу мило… Чем не подруга и жена? Нежна, красива и умна.

Всем остальным печаль-кручина. «Отбраковать» нашлась причина. Глаза мозоль монастырю. Платок с кольцом не подарю. Платок как символ лишь одной – кто станет лучшею женой. За Патриархом – благословенье.

В Собор Успенья в сопровожденье. Степенным шагом, а не шажком не семенящим. Идут пешком. Бога избранник у алтаря. С законным браком поздравь царя. Он по задумке нарядней всех. Имел признанье. Имел успех. На алый бархат примостились в жемчужных бусинах орлы. На верхней шубе-ферезее овал зубчатых позументов. Собольи душки в безрукавке. Ферязь с разводами-цветами. Шелка в завязках и шнурах, все перевитые кистями, камзола белого атлас, алмазный ожерелье-ворот на нем надеты. И сейчас ликует в ожиданье город. Венчанье после литургии. Скоромный праздничный обед. В столовой-гриднице воспет: плес астраханской рыбы южной, с визигой толстою севрюжной. Икринок черных крупнозерных Полно в икорницах ведерных. На берегах густых кисельных хрустящих огурцов похмельных, ломти барашков поперченных да яблок сморщенно моченых… Там пирогов грибных, брусничных. И караваев тьма пшеничных. В тарелях косточек лебяжьих. С поставцах в мисах штей говяжьих, наваристых густых капустных. Из печи русской. Вкусных. Вкусных. Цукатов, смоквы, имбиря хватало в житницах царя. От разносольного обжорства подсохшей корочке не чёрство. И пареная репа слаще – кормили б ею только чаще. Купцы пушниною трясут. Из сундучков кульки несут. С восточных рынков вожделенный Металл и камень драгоценный. Оклад в обновке. Литья и ковки блестят в огранке ручной чеканки.

От сластей слюнки потекли. Под дудку пляшут ай-люли, народ на пир валом валит. Царя с царицею хвалит. Гуляли славно много дней. На площадях от яств ломились столы. Все славно веселились. Того не свалишь как быка, кого не развезло пока. Хоть бочку крепкого вливай, Он лишь орет: «Давай, давай!» Иные лыка уж не вяжут, Что и в повозку не впихнуть. Без слез не охнуть, Не вздохнуть. Напоминала им спьяна зима медведя-шатуна. В тулупий кутаясь лоскут, она хозяйничала тут. Зазвиньгал холодок ухмылкой. Куда податься за развилкой? Морозец жахнул на округу, Спустив с цепи шальную вьюгу на огороженность дворов, вдоль стен спустясь в глубокий ров. Пестрят подгорные усадьбы. Расселись чинно вдругорядь. Контраст размыт, не разобрать в белесой вычурности быта. Все что с таким трудом нажито. Курчавя сизые дымки. Коптя в жилищах потолки. Слюнявит рыжую бородку. И волос копен лопухи с поместным жалованьем стольник. С присыпкой сенною трухи – хрясь с квасом запрокинул жбан. И чешет пузо – барабан: «Довольно!» Кончилась попойка. Проверку выдержали стойко. Вверх дном перевернулась чаша. Была чужая. Стала наша. Народу – льготы. Наталье – ложе. Во всем согласье. Во всем. И все же… Царь слег внезапно. Скоропостижно. Подкралось горе тайком, неслышно. Церковной пастве по панихиде: «Да приде царствие твое. Да приде!»

Многоголосье. Курится ладан. Душа на небе. Иль где-то рядом. Живым живое. Ну, как придется. Царю замена, небось, найдется. На времечко закроют брешь. Других теперь набраться где ж? Вся хилость. Вылезет наружу попозже. Что намного хуже. Сын Федор старший дееспособен. Хоть слаб и робок, зато удобен. Ему нашепчут, да Богу в уши. Науськать надо на мать Петруши. Податлив Федор, когда такого не переслушать от Языкова. Хоть не оратор. A каков! Фальсификатор Языков! С его злословия она на задний план оттеснена. Внутри хоромин уединенье. В расчет не бралось иное мненье. Поверил Фёдор шептунам. Поверив им, поверит нам.

Кипы книг цирюльных жгут. Да реформы новой ждут. Обычай в пепел. Кострище донор. По ветру пустит боярский гонор. Благотворительные посещения. Чтит академию и просвещение. По богадельням. На сирых благость. Поездил Федор, ему не в тягость.

До воплей бились об заклад раскольники на преньях, налои с площади таща, ругаясь дерзко скрежеща, шли в Грановитую палату тогда с поклоном слабоватым. С Евангелией инок Сергий. С иконой «Страшного суда» Монах Савватий проповедник, a с ним Никита Пустосвят листы тетрадей шелестят из Соловецкого острога, в которых писано про Бога. За толкованье древней книги взялись неистово расстриги. Пустив словесные затраты все на церковные догматы. Ища различья, a не сходство, изображают превосходство. Ответом загнанные в угол. Взъерошились растрепы пугал. От пунктов книжных заблуждений дошли до пика возбуждений!

Неугомонны забияки. От споров переходят к драке. Так осмелели, так занеслись. Еще б немного и подрались. За эти дерзкие замахи намоют староверам ряхи. Схизма последствия. Облава, с непримиримыми расправа – всего-то шестерых смутьянов переловив, кого куда сошлют. Без дальнего суда. Под Ярославль в монастыри. Ну a Никиту – на штыри. Нечистый дух еретика ударил оземь не слегка. Фигляр пустил эффектно пену, припадком набивая цену белки-глазенки закатил. Себя в святошу превратил. Великомученика. Так ли? Никитки доводы иссякли. «Одумайся, – взывает дьяк, – раскайся в ереси». Обмяк Никита. Гул. Секира. Плаха. Палач. Дощатая рубаха. Дан грамматическим вихлянием. Толчок к физическим страданьям.

Чтобы выманить из логова. Недостаточно и многого. Если в скит идут гонители. Потеснитесь, небожители.

Проповедники фанатики. На иконы жадно пялятся. Осеняются двуперстием. Веществом горючим палятся.

Глушь. Скиты. Самобичеванье. Самосожженье. На аккорд тупым невежеством приперт крик, подобравшийся вплотную. «Знаменьем крестным одесную!» Воздели руки. Песнопенье. Провал и полное забвенье. Пообуглились, как дровенки, стар и млад трещат полешками. Эти стойкие раскольнички были крепкими орешками. Земляная околесица. Перемнется. Перебесится. Голосишь не наголосишься. Просишь, просишь, не допросишься. Всякой живности прибежище. Тут и быть тебе, да где ж еще?

Царя здоровье ослабевало – Цинга заела И жить так мало. Сестра печется. Уход несложен, Ей доложили: он безнадежен.

Ударил вестник. Прощальный грохот. Перемежаясь из Плача в хохот. Заговоренный нес неустанно: «Петра на царство, не Иоанна». Не Иоанна? Как патетично. Чуть-чуть с надрывом. Чуть-чуть комично. Подслеповатость. Косноязычность. О, Боже правый! Ну что за личность! Дефекты связок, взгляд глупца. Весь в Милославских, не в отца. Будь престолонаследники соперники, скаредники, Стяжатели от Бога и добряки немного. Помазанники главные имели б шансы равные. С поправкой на критерии о будущем империи. И в строгом соответствии их постигали бедствия за всякие художества, которых в жизни множество… Так разобрала Софью злость: «Нарышкин клан, Что в горле кость».

Застряла и мешает, дышать не разрешает. Наталья Софью раздражает. Наталье Софья угрожает. Кто с мачехой стравил стрельцов, В итоге не найти концов. Хотя виновница поступка – девица Софья, властолюбка. Дочь Милославских, однозначно. На мать Петруши смотрит мрачно. Дошло до распрей в царском доме. Все всполошились в доме. Кроме той, что возьмется втихаря тут верховодить за царя. Соблюдены формальности. Миф выгоден реальности, Преподнеся как данность божественную странность. В глубинах подсознания величие как мания. К породности в нагрузку. Не даст царевне спуску. Вот ей уже за двадцать пять. Она про все желает знать. Кого замаслят калачи. Кого и сбросят с каланчи. Кто, встав с утра не стой ноги, понес на правеж батоги. Когда с минуты на минуту произойдет в России смута. Вращался циферблат на Спасской, луч солнца в неподвижной стрелке и звезды в серебре и злате на голубой блестят тарелке. В центральной килевидной арке Часы над древним четвериком. Славянский шрифт в аршин на башне громадной. С ней заводит шашни.

Сестра, напастей желав ехидно, всем насолила б, хоть не солидно. Терпимость – жмурки. Глаза застила, ждала всенощно и пропустила. Сестрице крайность не чужда, когда возникла в ней нужда. Других бессовестно гнобя, затем, чтоб восхвалить себя. Превыше всякого вранья Поставит собственное «Я». И не сочтет за оскорбленье принять все тяготы правленья. Ей в летаргию легче впасть, чем титул потерять и власть. Должна смотреть с опаской в оба, столь энергичная особа в сношениях дворца и люда в набат не грянули покуда. Дозорных вышек флюгера сигналят ей: пора, пора. Простой расчет, как ловкий трюк. Политиканство чистых рук. Агенты Софьины шныряют. Она ж, довольная собой, бунтовщиков приободряет и провоцирует разбой.

Нет ни согласья, ни единства. Погромом вызваны бесчинства. Кого на копья и в тиски да изрубили на куски. Печати красной домогались… Ишь, как над властью надругались.