Александр Кушнер - Вечерний свет Страница 2

«Мои друзья, их было много…»

Мои друзья, их было много,Никто из них не верил в Бога,Как это принято сейчас.Из Фета, Тютчева и БлокаИх состоял иконостас.

Когда им головы дурили,«Имейте совесть», — говорили,Был горек голос их и тих.На партсобранья не ходили:Партийных не было средь них.

Их книги резала цензура,Их пощадила пуля-дура,А кое-кто через арестПрошел, посматривали хмуро,Из дальних возвратившись мест.

Как их цветочки полевыеУмели радовать любые,Подснежник, лютик, горицвет!И я, — тянулись молодыеК ним, — был вниманьем их согрет.

Была в них подлинность и скромность.А слова лишнего «духовность»Не помню в сдержанных речах.А смерть, что ж смерть, — была готовностьК ней и молчанье, но не страх.

«Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы…»

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,Колеблясь и клубясь, как будто оживетИ в шестистопные мои заглянет ямбы,Став тенью дорогой — и сбоку подойдет,И, голову склонив седую, напугает —Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,Давно умерший друг еще стихи читаетИ помнит обо мне, и радуется им.

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,На кладбище давно я не был, но емуВ волокнах голубых с подсветкою лазурнойУдобней подойти в клубящемся дымуИ ободрить меня задумчивым вниманьем,И обнаружить свой нетленный интересК тому, что он любил, — и счастлив пониманьемЯ, и каких еще, скажи, желать чудес?

«Не говори мне о потомках…»

Не говори мне о потомках,Я плохо вижу их в потёмках,Насколько ж мне понятней предки!Смотри: на нас глядит ПотёмкинВ саду Таврическом сквозь ветки.

Когда бы мы ему сказали,Что Крым, как шляпу, потеряли,И Крым плывет под желтым флагом,Он отвернулся бы в печали,Пришел бы в ярость — и заплакал.

Картины, музыку, романы —Всё это предки сочинили.Простим им войны и обманы,Люблю голландские тюльпаны,Миф о Тезее и Ахилле.

Люблю стихи о незнакомке,О Саломее и соломке,Прости, пишу я хаотично.А что придумают потомки,Мне почему-то безразлично.

«Поговорить бы тихо сквозь века…»

Поговорить бы тихо сквозь векаС поручиком Тенгинского полкаИ лучшее его стихотвореньеПрочесть ему, чтоб он навернякаЗнал, как о нем высоко наше мненье.

А горы бы сверкали в стороне,А речь в стихах бы шла о странном сне,Печальном сне, печальней не бывает.«Шел разговор веселый обо мне» —На этом месте сердце обмирает.

И кажется, что есть другая жизнь,И хочется, на строчку опершись,Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,Шепнет: «За эту слишком не держись» —И руку на плечо мое положит.

«Мой друг, за всех, кто в мире одиноко…»

Мой друг, за всех, кто в мире одинокоПод бой часов встречает Новый год,За всех за них, кем так судьба жестокоРаспорядилась сумрачная — вотЗа них мне выпить хочется, да будетПолегче им, внезапно, просто так!И свысока пусть их никто не судит,И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.

Откуда свет возьмется, я не знаю.Сам по себе, быть может, из души,Что подошла к обрывистому краюВ заброшенности полной и глуши,И ожила, наперекор печали,И осветила пропасть под собой,В такие заглянув ночные дали,Как в поздний час — фонарь береговой.

«Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли…»

И благодарны слезы лить.

Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли,Снять маленький покой, старушка-немка пустьХлопочет за стеной, и там по доброй волеСвоей заночевать, забыв земную грустьИ тяготы забот столичных, и обиды,Которыми для нас земная жизнь полна, —И там приснится сон, и в этом сне облитыСияньем будут стол, и кресло, и стена,И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревогаНе властны над тобой — такой волшебный свет,Заплакать от любви, узрев душою Бога,И оду написать, которой лучше нет.

«Ночь в деревне завидует ночи в городе…»

Ночь в деревне завидует ночи в городе,Говорит: Ну какая ж ты ночь? Ты свет,Ты в витринном, фонарном, трамвайном золотеИ полночи не спишь, и отбоя нетВ заведеньях ночных от веселой публики,И расходятся заполночь из гостейМузыканты, актеры, девицы, жулики,Развлекая тебя, ты полна страстей.

Городская мрачнеет, не соглашается,Говорит деревенской: Ты так тиха,Только ветер вздохнет, только пес разлается,Птица вскрикнет, зарывшись в твои мехаИ шелка, да машина подкрасит фарамиНа дорогу с реки набежавший пар,Только кто-то к окну подойдет, кошмарамиСна напуган — и звезды стряхнут кошмар.

«Смысл жизни надо с ложечки кормить…»

Смысл жизни надо с ложечки кормить,И баловать, и на руках носить,Подмигивать ему и улыбаться.Хорошим человеком надо быть.Пять-шесть детей — и незачем терзаться.

Большая, многодетная семьяНуждается ли в смысле бытия?Фриц кашляет, Ганс плачет, Рут смеется.И ясно, что Платон им не судья,И Кант пройдет сквозь них — и обернется.

«Когда б не смерть, то умерли б стихи…»

Когда б не смерть, то умерли б стихи,На кладбище бы мы их проводили,Холодный прах, подобие трухи,Словесный сор, скопленье лишней пыли,В них не было б печали никакой,Сплошная болтовня и мельтешенье.Без них бы обошлись мы, боже мой:Нет смерти — и не надо утешенья.

Когда б не смерть — искусство ни к чему.В раю его и нет, я полагаю.Искусство заговаривает тьму,Идет над самой пропастью, по краю,И кто бы стал мгновеньем дорожить,Не веря в предстоящую разлуку,Твердить строку, листочек теребить,Сжимать в руке протянутую руку?

«На месте Дельвига подарок бы не принял…»

Прими сей череп, Дельвиг, онПринадлежит тебе по праву…

На месте Дельвига подарок бы не принял,Хотя и пушкинский, а все-таки б вернул!Держать за пепельницу череп из гордыни,Смеясь над вечным сном, да кто бы ни уснул!Или, отмыв его, в пристойную оправуВзяв, пить вино в пиру из чаши гробовой?Антон Антонович жестокую забавуОтверг — и строчкой не ответил ни одной.

Ни стихотворного ответа на посланье,Ни слова где-нибудь в письме… Такой ответ,Такое полное, глубокое молчаньеКрасноречивее. Нет слов. И, правда, нет.А года через три, когда загробной тенью«Мой милый Дельвиг» стал, наверное, тогдаС тоской и горечью свое стихотвореньеПрипоминал поэт, беда, — шептал, — беда.

«Я лучше, кажется, была…»

«Я лучше, кажется, была».Да чем же лучше? Меньше знала,Одна гуляла и спалаИ книжки жалкие читала,Да с бедной няней о любвиОднажды зря заговорила.Хотя, конечно, соловьи,Луна, балконные перила…

Но неужели Пустяков,Мосье Трике с его куплетомМилей столичных остряковИли поклонников с лорнетом?«К ней как-то Вяземский подсел».Да за одну такую встречуНе жаль отдать и лунный мел,И полку книг, — я вскользь замечу.

Мы лучше не были. ДушаРастет, приобретая опыт,И боль давнишняя свежа,И с нами тот же листьев шепот,И речка сельская с НевойТекут, в одну сливаясь реку.Как жизнь прекрасна, боже мой!Как трудно жить в ней человеку!

2