Максимилиан Волошин - Selva Oscura Страница 2

Где ждут меня мои и где я жил когда-то.

Бездомный долгий путь назначен мне судьбой.

Пускай другим он чужд… я не зову с собой,

Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.

Любимое — со мной. Минувшего не жаль.

А ты, кто за плечом, — со мною тайно схожий,

Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!

<7 февраля 1913 Коктебель>

«Ступни горят, в пыли дорог душа…»

Ступни горят, в пыли дорог душа…

Скажи: где путь к невидимому граду?

— Остановись. Войди в мою ограду

И отдохни.

И слушай, не дыша,

Как ключ журчит, как шелестят вершины

Осокорей, звенят в воде кувшины…

Учись внимать молчанию садов,

Дыханью трав и запаху цветов.

<Январь 1910>

«И было так, как будто жизни звенья…»

И было так, как будто жизни звенья

Уж были порваны… успокоенье

Глубокое… и медленный отлив

Всех дум, всех сил… Я сознавал, что жив,

Лишь по дыханью трав и повилики.

Восход луны встречали чаек клики…

А я тонул в холодном лунном сне,

В мерцающей лучистой глубине,

И на меня из влажной бездны плыли

Дожди комет, потоки звездной пыли…

<5 июля 1913>

«Я, полуднем объятый…»

Я, полуднем объятый,

Точно крепким вином,

Пахну солнцем и мятой,

И звериным руном.

Плоть моя осмуглела,

Стан мой крепок и туг,

Потом горького тела

Влажны мускулы рук.

В медно-красной пустыне

Не тревожь мои сны —

Мне враждебны рабыни

Смертно-влажной Луны.

Запах лилий и гнили

И стоячей воды,

Дух вербены, ванили

И глухой лебеды.

<10 апреля 1910 Коктебель>

«Дети солнечно-рыжего меда…»

Дети солнечно-рыжего меда

И коричнево-красной земли —

Мы сквозь плоть в темноте проросли,

И огню наша сродна природа.

В звездном улье века и века

Мы, как пчелы у чресл Афродиты,

Вьемся, солнечной пылью повиты,

Над огнем золотого цветка.

<Январь 1910>

НАДПИСИ

Еще не отжиты связавшие нас годы,

Еще не пройдены сплетения путей…

Вдвоем, руслом одним, не смешивая воды,

Любовь и ненависть текут в душе моей.

В горькой купели земли крещены мы огнем и тоской,

Пепел сожженной любви тлеет в кадильнице дня.

Вместе в один водоем поглядим ли мы осенью поздней, —

Сблизятся две головы — три отразятся в воде.

<1910>

«Я верен темному завету…»

Я верен темному завету:

«Быть всей душой в борьбе!»

Но змий,

Что в нас посеял волю к свету,

Велев любить, сказал: «Убий».

Я не боюсь земной печали:

Велишь убить, — любя, убью.

Кто раз упал в твои спирали —

Тем нет путей к небытию.

Я весь — внимающее ухо.

Я весь — застывший полдень дня.

Неистощимо семя духа,

И плоть моя — росток огня:

Пусть капля жизни в море канет —

Нерастворимо в смерти «Я»,

Не соблазнится плоть моя,

Личина трупа не обманет,

И не иссякнет бытие

Ни для меня, ни для другого:

Я был, я есмь, я буду снова!

Предвечно странствие мое.

<11 июля 1910 Коктебель>

«Замер дух — стыдливый и суровый…»

Замер дух — стыдливый и суровый,

Знаньем новой истины объят…

Стал я ближе плоти, больше людям брат.

Я познал сегодня ночью новый

Грех… И строже стала тишина —

Тишина души в провалах сна…

Чрез желанье, слабость и склоненье,

Чрез приятие земных вериг —

Я к земле доверчивей приник.

Есть в грехе великое смиренье:

Гордый дух да не осудит плоть!

Через грех взыскует тварь Господь.

<18(5) января 1912 Париж>

ПЕЩЕРА

Сперва мы спим в пурпуровой Пещере,

Наш прежний лик глубоко затая:

Для духов в тесноту земного бытия

Иные не открыты двери.

Потом живем… Минуя райский сад,

Спешим познать всю безысходность плоти:

В замок влагая ключ, слепые, в смертном поте,

С тоской стучимся мы назад…

О, для чего с такою жадной грустью

Мы в спазмах тел палящих ищем нег,

Устами льнем к устам и припадаем к устью

Из вечности текущих рек?

Нам путь закрыт к предутренней Пещере:

Сквозь плоть нет выхода — есть только вход.

А кто-то за стеной волнуется и ждет…

Ему мы открываем двери.

Не мы, а он возжаждал видеть твердь!

И наша страсть — полет его рожденья…

Того, кто в ласках тел не ведал утоленья,

Освобождает только смерть!

<12–13 сентября (30–31 августа) 1915

Биарриц>

МАТЕРИНСТВО

Мрак… Матерь… Смерть… Созвучное единство…

Здесь рокот внутренних пещер…

Там свист серпа в разрывах материнства:

Из мрака — смерч, гуденье дремных сфер.

Из всех узлов и вязей жизни — узел

Сыновности и материнства — он

Теснее всех и туже напряжен,

Дверь к бытию Водитель жизни сузил.

Я узами твоих кровей томим,

А ты, о мать, — найду ль для чувства слово?

Ты каждый день меня рождаешь снова

И мучима рождением моим.

Кто нас связал и бросил в мир слепыми?

Какие судьбы нами расплелись?

Как неотступно требуешь ты: «Имя

Свое скажи мне! Кто ты? Назовись».

Не помню имени, но знай, не весь я

Рожден тобой, и есть иная часть,

И судеб золотые равновесья

Блюдет вершительная власть.

Свобода и любовь в душе неразделимы,

Но нет любви, не налагавшей уз.

Тягло земли: двух смертных тел союз.

Как вихри, мы сквозь вечности гонимы.

Кто, возлюбив другого для себя,

Плоть возжелал для плоти, без возврата,

Тому в свершении — расплата:

Чрез нас родятся те, кого, любя,

Связали мы желаньем неотступным.

Двойным огнем ты очищалась, мать!

Свершая всё, что смела пожелать,

Ты обняла в слияньи целокупном

В себе самой возлюбленную плоть.

Но как прилив сменяется отливом —

Так с этих пор твой каждый день Господь

Отметил огненным разрывом.

Дитя растет, и в нем растет иной,

Не женщиной рожденный, непокорный,

Но связанный твоей тоской упорной,

Твоею вязью родовой.

Я знаю, мать, твой каждый час — утрата,

Как ты во мне, так я в тебе распят.

И нет любви твоей награды и возврата,

Затем что в ней самой награда и возврат.

<5 октября 1917 Коктебель>

«Отроком строгим бродил я…»

Отроком строгим бродил я

По терпким долинам

Киммерии печальной,

И дух мой незрячий

Томился

Тоскою древней земли.

В сумерках, в складках

Глубоких заливов

Ждал я призыва и знака,

И раз пред рассветом,

Встречая восход Ориона,

Я понял

Ужас ослепшей планеты,

Сыновность свою и сиротство…

Бесконечная жалость и нежность

Переполняют меня.

Я безысходно люблю

Человеческое тело. Я знаю

Пламя,

Тоскующее в разделенности тел.

Я люблю держать в руках

Сухие горячие пальцы

И читать судьбу человека

По линиям вещих ладоней.

Но мне не дано радости

Замкнуться в любви к одному:

Я покидаю всех и никого не забываю.

Я никогда не нарушил того, что растет;

Не сорвал ни разу

Нераспустившегося цветка:

Я снимаю созревшие плоды,

Облегчая отягощенные ветви.

И если я причинял боль,

То потому только,

Что не хотел заиграть до смерти тех,

Кто, прося о пощаде,

Всем сердцем молили

О гибели…

<1911>

«Склоняясь ниц, овеян ночи синью…»

Склоняясь ниц, овеян ночи синью,

Доверчиво ищу губами я

Сосцы твои, натертые полынью,

О, мать-земля!

Я не просил иной судьбы у неба,

Чем путь певца: бродить среди людей

И растирать в руках колосья хлеба

Чужих полей.

Мне не отказано ни в заблужденьях,

Ни в слабости, и много раз

Я угасал в тоске и в наслажденьях,

Но не погас.

Судьба дала мне в жизни слишком много;

Я ж расточал, что было мне дано:

Я только гроб, в котором тело Бога

Погребено.

Добра и зла не зная верных граней,

Бескрылая изнемогла мечта…

Вином тоски и хлебом испытаний

Душа сыта.

Благодарю за неотступность боли

Путеводительной: я в ней сгорю.