Ольга Берггольц - Ленинградский дневник (сборник) Страница 20

Из цикла «Анне Ахматовой»

…Она дарить любила.Всем. И – разное.Надбитые флаконы и картинкии жизнь свою, надменную, прекрасную,до самой той, горючей той кровинки.Всю – без запинки.Всю – без заминки.…Что же мне подарила она?Свою нерекламную твердость.Окаяннейшую свою,молчаливую гордость.Волю – не обижаться на тех,кто желает обидеть.Волю – видеть до рези в глазах,и все-таки видеть.Волю – тихо, своею рукой задушитьподступившее к сердцу отчаянье,Волю – к чистому, звонкому слову.И грозную волю – к молчанию.

У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,у подъездов, глухо запахнутых,у резных чугунных воротгражданка Анна Андреевна Ахматова,поэт Анна Ахматована дежурство ночью встает.На левом бедре еетяжелеет, обвиснув, противогаз,а по правую руку, как всегда, налегке,в покрывале одном,приоткинутомнад сиянием глаз,гостья милая – Музас легкою дудочкою в руке.А напротив, через Фонтанку, –немые сплошные дома,окна в белых крестах. А за ними ни искры,ни зги.И мерцает на стеклахжемчужно-прозрачная тьма.И на подступах ближних отброшеныснова враги.О, кого ты, кого, супостат, захотелпревозмочь?Или Анну Ахматову,вставшую у Фонтанного дома,от Армии невдалеке?Или стражу ее, ленинградскую эту бессмертнуюбелую ночь?Или Музу ее со смертельным оружьем,с легкой дудочкойв легкой руке?

«О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи…»

О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!Пеплом ее трагедий, пеплом ее души…Из зыбкой своей могилы: «Милый, – кричу я, –милый, спаси,хотя бы внемли!..»Из жаркой своей могилы кричу: «Что было,то было.То, что свершается, свершается не при нас…Но – с моего согласья!..»

Из неосуществленной книги «Великие поэты века»

Ахматовой

Здесь только крест из дереваневиданной породыи над холмомодни трилистники встают.Здесь –только Ты.Ты – как сама природа.Ты и твоя последняя свобода…Бездомный, как всегда,твой мировой уют…

О живущая нестерпимо,о идущая неизгладимо,оставляющая светоносный след!Что за благость ко мне явилась?Божья ль это,людская милость?Рядом быть с твоею судьбой,заслонять хоть на миг собой.Что ж, что это было напрасно?Часто робким, чаще безгласным,по своим законам живем.По кремнистым путям идем.Я иду за тобоюслед в след.Я целую егосвет в свет.Я бессонна, как ты,бред в бред.Знаю так же, как ты,что смерти нет.

Твардовскому

Ты как острасткавечному злословьюравнодушья.Ты – совесть и гордыня поколенья.

ПраправнукпротопопаАввакума –нежнейший,беспощадный,чистый свет…

Светлову

Юности великая гордыня,Знамя и свобода –только ты.Знаю – ты ведешь менядонынечерез разведенные мосты…

Ленинграду

Но для меня не существует дат.

Теперь уж навеки,теперь до концанезыблемо наше единство.Я мужа тебе отдала, и отца,и радость свою – материнство.И нет мне дороже награды,чем в годы военной угрозымоих благородных согражданскупые и светлые слезы.За всё и за всех виноватой,душе не сказавшей «прости»,одной мне из этой палаты,одной никогда не уйти.

Дневники и письма

из дневников 1939–1942 годов

Забвение истории своей Родины, страданий своей Родины, своих лучших болей и радостей, – связанных с ней испытаний души – тягчайший грех. Недаром в древности говорили:

– Если забуду тебя, Иерусалиме…

15/VII-39

13 декабря 1938 г. меня арестовали, 3 июля 39-го, вечером, я была освобождена и вышла из тюрьмы. Я провела в тюрьме 171 день. Я страстно мечтала о том, как я буду плакать, увидев Колю и родных, – и не пролила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть, – но я живу… подкрасила брови, мажу губы…

Я еще не вернулась оттуда, очевидно, еще не поняла всего…

4/IX-39

Все еще почти каждую ночь снятся тюрьма, арест, допросы. (Отнесла стихи в «Известия», составила книжку стихов. «Да, взлета, колодца – все еще нет, да и будет ли он у меня?»)

21/IX-39

Тупость проходит понемногу-понемногу. Но все еще пресно. Хочется абсолютного одиночества, потому что в нем можно хотя бы думать, но донимают приятельницы, надо же поговорить с ними, хоть чувствую от этого свою неискренность и сухость. Много по ночам говорили с Колей о жизни, о религии, о нашем строе. Интересные и горькие мысли. Это, вероятно, приходит человеческая зрелость, ну, а потом, что? Не знаю. Пока все, практически, остается так же незыблемо, как и было. И уже, очевидно, не сможет стать иным или иначе.

А мне не страшно, никаких мыслей; как было страшно, скажем, три года назад… Нет, не должен человек бояться никакой своей мысли. Только тут абсолютная свобода. Если же и там ее нет – значит, ничего нет.

15/Х-39

Да, я еще не вернулась оттуда. Оставаясь одна дома, я вслух говорю со следователем, с комиссией, с людьми – о тюрьме, о постыдном, состряпанном «моем деле». Все отзывается тюрьмой – стихи, события, разговоры с людьми. Она стоит между мной и жизнью…

6/XI-39, 2 ч. ночи

Завтра 22 года Октябрьской революции.

Я приветствую вас, Мария Рымшан, Ольга Абрамова, Настасья Мироновна Плотникова, Елена Иванова, Женя Шабурашвили – коммунистки, беспартийные честные товарищи, сидящие или не сидящие в камерах Арсеналки и Шпалерки!

Я с вами сейчас, родные мои товарищи. Я рыдаю о вас, я верю вам, я жажду вашей свободы, восстановления вашей чести.

Товарищи, родные мои, прекрасные мои товарищи, все, кого знаю и кого не знаю, все, кто ни за что томится сейчас в тюрьмах в Советской стране, о, если б знать, что это мое обращение могло помочь вам, отдала бы вам всю жизнь!

Я с вами, товарищи, я с вами, я с вами, бойцы интернациональных бригад, томящиеся в концлагерях Франции. Я с вами, все честные и простые люди: вас миллионы, тех, кто честно и прямо любит Родину, с поднятой головой и открытыми устами!

Я буду полна вами завтра, послезавтра, всегда, я буду прямой и честной, я буду до гроба верна мечте нашей – великому делу Ленина, как бы трудна она ни была! Уже нет обратного пути.

Я с вами, товарищи, я с вами!

14/XII-39

Ровно год тому назад я была арестована.

Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение, т. е. не только реально чувствую, обоняю этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в «Б<ольшой> дом», запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы.

…Да, но зачем все-таки подвергали меня все той же муке?! Зачем были те дикие, полубредовые желто-красные ночи (желтый свет лампочек, красные матрасы, стук в отопительных трубах, голуби)?

И это безмерное, безграничное, дикое человеческое страдание, в котором тонуло мое страдание, расширяясь до безумия, до раздавленности?

Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи». Произошло то же, что в щемящей щедринской сказке «Приключения с Крамольниковым»: «Он понял, что все оставалось по-прежнему, – только душа у него „запечатана”».

«Но когда он хотел продолжать начатую работу, то сразу убедился, что, действительно, ему предстоит провести черту и под нею написать: „не нужно”».

Со мною это и так, и все-таки не так. Вот за это-то «не так» я и хватаюсь. Действительно, как же я буду писать роман о нашем поколении, о становлении его сознания к моменту его зрелости, роман о субъекте эпохи, о субъекте его сознания, когда это сознание после тюрьмы потерпело такие погромы, вышло из дотюремного равновесия?