Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 20

«Не пуля была на излете, не птица…»

Не пуля была на излете, не птица —мы с нашей эпохой ходили   проститься.Ходили мы глянуть на нашу судьбу,лежавшую тихо и смирно в гробу.Как слабо дрожал в светотрубках неон.Как тихо лежал он — как будто не он.Не черный, а рыжий, совсем   низкорослый,совсем невысокий — седой и рябой,лежал он — вчера еще гордый и   грозный,и слывший, и бывший всеобщей   судьбой.

«Художники рисуют Ленина…»

Художники рисуют Ленина,как раньше рисовали Сталина.А Сталина теперь не велено:на Сталина все беды взвалены.

Их столько, бед, такое множество!Такого качества, количества!Он был не злобное ничтожество,скорей — жестокое величество.

Холстины клетками расписаны,и вот сажают в клетки тесныебольшие ленинские лысины,глаза раскосые и честные.

А трубки, а погоны Сталинана бюстах, на портретах Сталина?Все, гамузом, в подвалы свалены,от пола на сажень навалены.

Лежат гранитные и бронзовые,написанные маслом, мраморные,а рядом гипсовые, бросовые,дешевые и необрамленные.

Уволенная и отставленная,лежит в подвале слава Сталина.

Герой

Отвоевался, отшутился,отпраздновал, отговорил[25].В короткий некролог вместилсявесь список дел, что он творил.

Любил рубашки голубые,застольный треп и славы дым,и женщины почти любыенапропалую шли за ним.

Напропалую, наудачу,навылет жил, орлом и львом,но ставил равные задачисебе — с Толстым, при этом — с Львом.

Был солнцем маленькой планеты,где все не пашут и не жнут,где все — прозаики, поэтыи критики — бумагу мнут.

Хитро, толково, мудро правил,судил, рядил, карал, марали в чем-то Сталину был равен,хмельного флота адмирал,

хмельного войска полководец,в колхозе пьяном — бригадир.И клял и чтил его народец,которым он руководил.

Но право живота и смертивыходит боком нам порой.Теперь попробуйте измерьте,герой ли этот мой герой.

Улучшение анкет

В анкетах лгали,подчищали в метриках,равно боялись дыма и огняи не упоминали об Америках,куда давно уехала родня.

Храня от неприятностей семью,простую биографию своюнасильно к идеалу приближалии мелкой дрожью вежливо дрожали.А биография была проста.Во всей своей наглядности позорной.Она — от головы и до хвоста —просматривалась без трубы подзорной.Сознанье отражало бытие,но также искажало и коверкало, —как рябь, а вовсе не как зеркало,что честно дело делает свое.Но кто был более виновен в том:ручей иль тот, кто в рябь его взираети сам себя корит и презирает?Об этом я вам расскажу потом.

Как меня не приняли на работу

Очень долго прения длились:два, а может быть, три часа.Голоса обо мне разделились.Не сошлись на мне голоса.

Седоусая секретарша,лет шестидесяти и старше,вышла, ручками развела,очень ясно понять дала.

Не понравился, не показался —в общем, не подошел, не дорос.Я стоял, как будто касался   не менявесь этот вопрос.

Я сказал «спасибо» и вышел.Даже дверью хлопать не стал.И на улицу Горького вышел.И почувствовал, как устал.

Так учителем географии(лучше в городе, можно в район)я не стал. И в мою биографиюэтот год иначе внесен.

Так не взяли меня на работу.И я не взял ее на себя.Всю неволю свою, всю охотуна хореи и ямбы рубя.

На анапесты, амфибрахии,на свободный и белый стих.А в учители географиинабирают совсем других.

«Когда мы вернулись с войны…»

Когда мы вернулись с войны,я понял, что мы не нужны.

Захлебываясь от ностальгии,от несовершенной вины,я понял: иные, другие,совсем не такие нужны.

Господствовала прямота,и вскользь сообщалося людям,что заняты ваши местаи освобождать их не будем,а звания ваши, и чин,и все ордена, и медали,конечно, за дело вам дали.Все это касалось мужчин.Но в мир не допущен мужской,к обужам его и одёжам,я слабою женской рукойобласкан был и обнадёжен.Я вдруг ощущал на себето черный, то синий, то серый,смотревший с надеждой и веройвзор. И перемену судьбепророчествовали и гласилине опыт мой и не закон,а взгляд,и один только он —то карий, то серый, то синий.Они поднимали с земли,они к небесам увлекали,и выжить они помогли —то синий, то серый, то карий.

Очки

— Подкеросинь ему пивко,чтоб заорал он.(А было это далеко,ах, за Уралом!)

— Пивко ему подкеросиньи дай копченок.Я не люблю растяп, разинь,в очках, ученых.

У Юли груди — в полведра.У Юли — челка.Она любезна и добра,но к здешним только.

И вот приезжему под носсуют для пиракругом уставленный поднос:копченки, пиво.

Приезжий сорок верст прошел:какой там запах!— Холодненькое, хорошо! —И выпил залпом.

Он для удобства снял очкии галстук сдвинул.И вот уже берет бычки,из банки вынул.

И зал (а это был пивнойзал, поселковый)следит, что делают со мной.Большой, толковый.

А я краюшечку жую,бычки глотаю,и несчастливой жизнь своюя не считаю.

А зал (трудяг, быть может, сто)Кричит: — Присядьте к нам за стол!И — выпей свежего пивка!И — как дорога, далека?

А я очки в руках верчуи Юле шесть рублей плачу.

Идеалисты в тундре

Философов высылаливагонами, эшелонами,а после их поселялимежду лесами зелеными,а после ими чернилитундру — белы снега,а после их заметалатундра, а также — пурга.

Философы — идеалисты:туберкулез, пенсне, —но как перспективы мглисты,не различишь, как во сне,томисты, гегельянцы,платоники[26] и т. д.,а рядом — преторианцыс наганами и тэтэ.

Былая жизнь, как чарка,выпитая до дна.а рядом — вышка, овчарка,а смерть — у всех одна.Приготовлением к гибелижизнь   кто-то из них назвал.Эту мысль не выбилииз них   барак и подвал.Не выбили — подтвердили:назвавший был не дурак.Философы осветилигустой заполярный мрак.Они были мыслью тундры.От голоданья легки,величественны, как туры,небритые, как босяки,торжественные, как монахи,плоские, как блины,но триумфальны, как аркив Париже   до войны.

«Слишком юный для лагеря…»

Слишком юный для лагеря,слишком старый для счастья;

восемнадцать мне было в тридцать седьмом.Этот тридцать седьмой вспоминаю все чаще.

Я серьезные книги читал про Конвент.Якобинцы и всяческие жирондистыпомогали нащупывать верный ответ.

Сладок запах истории — теплый, густой,дымный запах, настойчивый запах, кровавый.Но веселый и бравый, как солдатский постой.

Мне казалось, касалось совсем не менято, что рядом со мною происходило,то, что год этот к памяти так пригвоздило.

Я конспекты писал, в общежитии жил.Я в трамваях теснился, в столовой питался.Я не сгинул тогда, почему-то остался.

Поздно ночью без стука вошли и в глазапотайным фонарем всем студентам светили.Всем светили и после соседа схватили.

А назавтра опять я конспекты писал,винегрет покупал, киселем запивали домой возвращался в набитом трамвае,

и серьезные книги читал про Конвент,и в газетах отыскивал скрытые смыслы,постепенно нащупывал верный ответ.

«Жалко молодого президента…»