Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 21

«Слишком юный для лагеря…»

Слишком юный для лагеря,слишком старый для счастья;

восемнадцать мне было в тридцать седьмом.Этот тридцать седьмой вспоминаю все чаще.

Я серьезные книги читал про Конвент.Якобинцы и всяческие жирондистыпомогали нащупывать верный ответ.

Сладок запах истории — теплый, густой,дымный запах, настойчивый запах, кровавый.Но веселый и бравый, как солдатский постой.

Мне казалось, касалось совсем не менято, что рядом со мною происходило,то, что год этот к памяти так пригвоздило.

Я конспекты писал, в общежитии жил.Я в трамваях теснился, в столовой питался.Я не сгинул тогда, почему-то остался.

Поздно ночью без стука вошли и в глазапотайным фонарем всем студентам светили.Всем светили и после соседа схватили.

А назавтра опять я конспекты писал,винегрет покупал, киселем запивали домой возвращался в набитом трамвае,

и серьезные книги читал про Конвент,и в газетах отыскивал скрытые смыслы,постепенно нащупывал верный ответ.

«Жалко молодого президента…»

Жалко молодого президента[27]:пуля в лоб. Какая чепуха!И супругу, ту, что разодетав дорогие барские меха.Пуля в лоб — и все. А был красивыйи — богатый. И счастливый был.За вниманье говорил спасибо.Сдерживал свой офицерский пыл.Стала сиротою Кэролайн,девочка, дошкольница, малютка.Всем властителям, всем королямстрашен черт: так, как его малюют.Стала молодой вдовой Жаклин,Белый дом меняет квартиранта.Полумира властелинупокоен крепко, аккуратно.Компасная стрелка снова мечетсямеж делений мира и войны.Выигрыш случайный человечествапромотали сукины сыны[28].

Варшавянки

Были площади все изувечены.Все дома не дождались пощад.Но великие польские женщинышли по городу в белых плащах.В белых-белых плащах фирмы   «Дружба»,в одинаковых, недорогих.Красоты величавая службазаработала раньше других.

Среди мусора, праха, крапивы,в той столице, разрушенной той,были женщины странно красивыневзрываемой красотой.

Были профили выбиты четко,а движения дивно легки.Серебрились цветнопрически,золотели цветночулки.И белее, чем белое облако,ярче, чем городские огни,предвещаньем грядущего обликатой столицы   летели они.

Пролетали, земли не касаясь,проходили сквозь мрак натощаксонмы грустных и грозных красавицв одинаковых белых плащах.

Ленка с Дунькой

Ленка с Дунькой бранятся у нас во дворе,оглашают позорные слухи,как бранились когда-то при нас, детворе,но теперь они обе старухи.

Ленка Дуньку корит. Что она говорит,что она утверждает, ЕленаТимофеевна, трудовой инвалид,ревматизмом разбиты колена?

То, что мужу была Евдокимия верна,никогда ему не изменяла,точно знала Елена. Какого ж рожнабрань такую она применяла?

Я их помню молоденькими, в двадцать лет,бус и лент перманент, фигли-мигли.Денег нет у обеих, мужей тоже нет.Оба мужа на фронте погибли.

И поэтому Ленка, седая как лунь,Дуньку, тоже седую, ругает,и я, тоже седой, говорю Ленке: «Плюнь,на-ко, выпей — берет, помогает!»

Названия и переименования

Все парки культуры и отдыхабыли имени Горького,хотя он был известенне тем, что плясал и пел,а тем, что видел в жизнинемало плохого и горькогои вместе со всем народомборолся или терпел.

А все каналы именибыли товарища Сталина,и в этом смысле лучшегоназвания не сыскать[29],поскольку именно Сталинымзадача была поставлена,чтоб всю нашу старую землюканалами перекопать.

Фамилии прочих гениеввстречались тоже, но редко.Метро — Кагановича именембыло наречено.То пушкинская, то чеховская,то даже толстовская меткато школу, то улицу метили,то площадь, а то — кино.

А переименование —падение знаменовало.Недостоверное имяшкола носить не могла.С грохотом, равным грохотугорного, что ли, обвала,обрушивалась табличкас уличного угла.

Имя падало с грохотоми забывалось не скоро,хотя позабыть немедляобязывал нас закон.

Оно звучало в памяти,как эхо давнего спора,и кто его знает, конченили не кончен он?

Реконструкция Москвы

Девятнадцатый век разрушают.Шум, и гром, и асфальтная дрожь.Восемнадцатый — не разрешают.Девятнадцатый — рушь, как хошь.

Било бьет кирпичные стены,с ног сшибает, встать не дает.Не узнать привычной системы.Било бьет.

Дом, где Лермонтову рождатьсяхорошо было, — не подошел.Эти стены должны раздаться,чтоб сквозь них троллейбус прошел.

Мрамор черный и камень белый,зал двухсветных вечерний свет —что захочешь, то с ним и делай,потому — девятнадцатый век.

Било жалит дома, как шершень,жжет и не оставляет вех.Век текущий бьет век прошедший.На подходе — грядущий век.

Старое синее

Громыхая костями,но спину почти не горбатя,в старом лыжном костюмена старом и пыльном Арбате,в середине июля,в середине московского лета —Фальк![30]Мы тотчас свернули.Мне точно запомнилось это.

У величья бываютодежды любого пошива,и оно надеваеткостюмы любого пошиба.Старый лыжный костюмон таскал фатовато и свойски,словно старый мундирнебывалого старого войска.

Я же рядом шагал,молчаливо любуясь мундиромтех полков, где Шагал —рядовым, а Рембрандт —   командиром[31],

и где краски берутпрямо с неба — с небес отдирают,где не тягостен труди где мертвые не умирают.

Так под небом Москвы,синим небом, застиранным, старым,не склонив головы,твердым шагом, ничуть не усталым,шел художник, влачилсвои старые синие крылья,и не важно, о чеммы тогда говорили.

Наглядная судьба

Мотается по универмагупотерянное дитя.Еще о розыске бумагуне объявляли.Миг спустяобъявят,мать уже диктуетдиректору набор примет,а ветер горя дует, дует,идет решительный момент.Засматривает тете каждойв лицо:не та, не та, не та! —с отчаянной и горькой жаждой.О, роковая пустота!Замотаны платочком ушки,чернеет родинка у ней:гремят приметы той девчушкинад этажами все сильней.

Сейчас ее найдут, признают,за ручку к маме отведути зацелуют, заругают.Сейчас ее найдут, найдут!Быть может, ей и не придетсястолкнуться больше никогдас судьбой, что на глазах прядется:нагая, наглая беда.

Трибуна

Вожди из детства моего!О каждом песню мы учили,пока их не разоблачили,велев не помнить ничего.Забыть мотив, забыть слова,чтоб не болела голова.

…Еще столица — Харьков. Онеще владычен и державен.Еще в украинской державегенсеком правит Косиор[32].Он мал росточком, коренасти над трибуной чуть заметен,зато лобаст, и волей мечен,и спуску никому не даст.Иона рядом с ним, Якир[33]с лицом красавицы еврейской,с девическим лицом и резким,железным   вымахом руки.

Петровский, бодрый старикан[34],специалист по ходокам,и Балицкий, спец по расправам[35],стоят налево и направо.А рядышком: седоволос,высок и с виду — всех умнее,Мыкола Скрыпник, наркомпрос[36].Самоубьется он позднее.

Позднее: годом ли, двумя,как лес в сезон лесоповала,наручниками загремя,с трибуны загремят в подвалы.

Пройдет еще не скоро год,еще не скоро их забудем,и, ожидая новых льгот,мы, площадь, слушаем трибуну.

Низы, мы слушаем верхи,а над низами и верхамипроходят облака, тихи,и мы следим за облаками.

Какие нынче облака!Плывут, предчувствий не тревожа.И кажется совсем легкаистории большая ноша.Как день горяч! Как светел он!Каким весна ликует маем!А мы идем в рядах колонн,трибуну с ходу обтекаем.

«Разговор был начат и кончен Сталиным…»