Луна и Смерть - Федерико Гарсиа Лорка Страница 20

Убийство

(Два утренних голоса на Риверсайд-драйв)

Перевод Анатолия Гелескула

– Как это было?

– Надвое скула.

И всё.

Былинка втоптана копытом.

Ныряет, шарит шило,

пока не сыщет сердцевину крика.

И море вдруг перестает дышать.

– Но как же, как могло это случиться?

– Случилось.

– Как же так? И это всё?

– Разжалось сердце. Голое, одно.

И это всё.

– О господи, как тяжко!

Рождество на Гудзоне

Перевод Анастасии Миролюбовой

Этот серый коралл.

Этот мореход с перерезанным горлом.

Эта большая река.

Этот ветер в темных пределах.

Этот клинок, любовь моя, этот клинок.

Четыре морехода боролись со всей вселенной,

со вселенной обломков, вобравших все взгляды,

со вселенной, которую пешим не обойдешь – нужен конь.

Один, и сто, и тысяча мореходов

боролись со вселенной отточенных скоростей

и не вникли в тот факт, что вселенная —

это всего лишь небо.

Одинока вселенная в одиноком небе.

Холмы-наковальни, победа густого бурьяна.

Кишащие муравейники и монеты в грязи.

Одинока вселенная в одиноком небе,

и ветер у каждого домика всякой деревни.

Червь воспевал кошмар колеса,

и зарезанный мореход

воспевал белые лапы океана-медведя, что стиснут его вот-вот.

И они возносили хвалы.

Хвалы. Небо – пустыня.

Все равно, все равно! Хвалы.

Я провел всю ночь на лесах новостроек,

покрывая свежей кровью штукатурку прожекторов,

помогая мореходам ставить разорванные паруса.

А теперь я стою с пустыми руками в шелесте устья.

Не важно, что с каждой минутой

новый ребенок вздымает веточки вен

и роды змеи, развернувшейся под ветвями,

успокоят кровожадных любителей наготы.

Важно одно: пустота. Одинока вселенная. Устье.

Не-заря. Бессильная сказка.

Одно только это: устье.

Это мой серый коралл.

Это мое перерезано горло.

Это моя большая река.

Это мой ветер в темных пределах.

Это моей любви заостренный, жестокий клинок!

Нью-Йорк, 27 декабря 1929 года

Город в бессоннице

(Ноктюрн Бруклинского моста)

Перевод Анатолия Гелескула

Никому не уснуть в этом небе. Никому не уснуть.

Никому.

Что-то выследил лунный народец и кружит у хижин.

Приползут игуаны и будут глодать бессонных,

а бегущий с разорванным сердцем на мостовой споткнется

о живого каймана, равнодушного к ропоту звезд.

Никому не уснуть в этом мире. Никому не уснуть.

Никому.

Есть покойник на дальнем погосте, —

он жалуется три года,

что трава не растет на коленях,

а вчера хоронили ребенка, и так он заплакал,

что даже созвали собак заглушить его плач.

Не сновидение жизнь. Бейте же, бейте тревогу!

Мы падаем с лестниц, вгрызаясь во влажную землю,

или всходим по лезвию снега со свитой мертвых пионов.

Но нет ни сна, ни забвенья.

Только живое тело. Поцелуй заплетает губы

паутиной кровавых жилок,

и кто мучится болью, будет мучиться вечно,

и кто смерти боится, ее пронесет на плечах.

Будет день,

и кони войдут в кабаки,

и муравьиные орды

хлынут на желтое небо в коровьих глазах.

И еще будет день —

воскреснут засохшие бабочки,

и мы, у немых причалов, сквозь губчатый дым увидим,

как заблестят наши кольца и с языка хлынут розы.

Тревога! Тревога! Тревога!

И того, кто корпит над следами зверей и ливней,

и мальчика, который не знает, что мостуже создан, и плачет,

и мертвеца, у которого ничего уже не осталось – лишь голова и ботинок, —

надо всех привести к той стене, где ждут игуаны и змеи,

где ждет медвежья челюсть

и сухая рука ребенка,

где щетинится в синем ознобе верблюжья шкура.

Никому не уснуть в этом небе. Никому не уснуть.

Никому.

А если кому-то удастся, —

плетьми его, дети мои, плетьми его бейте!

Пусть вырастет лес распахнутых глаз

и горьких горящих ран.

Никому не уснуть в этом мире. Никому не уснуть.

Я сказал —

никому не уснуть.

А если на чьих-то висках загустеет мох, —

откройте все люки, пускай при луне увидит

фальшивый хрусталь, отраву и черепа театров.

Слепая панорама Нью-Йорка

Перевод Анатолия Гелескула

Если это не птицы,

покрытые гарью,

если это не стоны, громящие окна свадьбы,

тогда это, верно, хрупкие дети ветра,

которые свежей кровью поят заскорузлый сумрак.

Нет, это не птицы,

потому что мгновенье – и птицы станут волами;

это могут быть камни, белые в полнолунье,

и всегда – это дети, истекшие кровью

до того, как судья приподнимет завесу.

Все знают боль, которая дружит со смертью,

но боль настоящая не обитает в душах,

и в воздухе нет ее, и нет ее в нашей жизни,

и в этих задымленных кубах.

Настоящая боль, та, что все заставляет проснуться, —

это крохотный, вечно горящий ожог

в безвинных глазах неизвестных миров.

Забытые платья так давят на плечи,

что небо порой их сгоняет в шершавое стадо.

А умершие от родов узнают перед смертью,

что каждый шум – это камень, и каждый след – это сердце.

Мы забываем, что есть у мысли задворки,

где заживо съеден философ червями и сбродом.

Но слабоумные дети отыскивают по кухням

маленьких ласточек на костылях,

знающих слово «любовь».

Нет, это не птицы.

Птицы не воплощают мутный озноб болота.

И это не жажда зверства, гнетущая ежечасно,

не лязг самоубийства, бодрящий нас на рассвете.

Это воздушный взрыватель – и весь мир в нас становится болью,