Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 21

Песнь шестнадцатая

Уже вблизи я слышал гул тяжелыйВоды, спадавшей в следующий круг,Как если бы гудели в ульях пчелы, —

Когда три тени отделились вдруг,Метнувшись к нам, от шедшей вдоль потокаТолпы, гонимой ливнем жгучих мук.[207]

Спеша, они взывали издалека:«Постой! Мы по одежде признаем,Что ты пришел из города порока!»

О, сколько язв, изглоданных огнем,Являл очам их облик несчастливый!Мне больно даже вспоминать о нем.

Мой вождь сказал, услышав их призывыИ обратясь ко мне: «Повремени.Нам нужно показать, что мы учтивы.

Я бы сказал, когда бы не огни,Разящие, как стрелы, в этом зное,Что должен ты спешить, а не они».

Чуть мы остановились, те былоеВозобновили пенье;[208] к нам домчась,Они кольцом забегали[209] все трое.

Как голые атлеты, умастясь,Друг против друга кружат по арене,Чтобы потом схватиться, изловчась,

Так возле нас кружили эти тени,Лицом ко мне, вращая шею вспять,Когда вперед стремились их колени.

«Увидев эту взрыхленную гладь, —Воззвал один, — и облик наш кровавый,Ты нас, просящих, должен презирать;

Но преклонись, во имя нашей славы,Сказать нам, кто ты, адскою тропойИдущий мимо нас, живой и здравый!

Вот этот, чьи следы я мну стопой, —Хоть голый он и струпьями изрытый,Был выше, чем ты думаешь, судьбой.

Он внуком был Гвальдрады[210] именитойИ звался Гвидо Гверра, в мире томМечом и разуменьем знаменитый.

Тот, пыль толкущий за моим плечом, —Теггьяйо Альдобранди, чьи заслугиВеликим должно поминать добром.

И я, страдалец этой жгучей вьюги,Я, Рустикуччи, распят здесь, виняВ моих злосчастьях нрав моей супруги».[211]

Будь у меня защита от огня,Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,И мой мудрец одобрил бы меня;

Но, устрашенный болью неизбежной,Я побоялся кинуться к тенямИ к сердцу их прижать с приязнью нежной.

Потом я начал: «Не презренье к вам,А скорбь о вашем горестном уделеВошла мне в душу, чтоб остаться там,

Когда мой вождь, завидев вас отселе,Сказал слова, явившие сполна,Что вы такие, как и есть на деле.

Отчизна с вами у меня одна;И я любил и почитал измладаВаш громкий труд и ваши имена.

Отвергнув желчь, взыскую яблок сада,Обещанного мне вождем моим;Но прежде к средоточью[212] пасть мне надо».

«Да будешь долго ты руководим, —Ответил он, — душою в теле здравом;Да светит слава по следам твоим!

Скажи: любовь к добру и к честным нравамЕще живет ли в городе у нас,Иль разбрелась давно по всем заставам?

Гульельмо Борсиере, здесь как разТеперь казнимый, — вон он там, в пустыне, —Принес с собой нерадостный рассказ».[213]

«Ты предалась беспутству и гордыне,Пришельцев и наживу обласкав,Флоренция, тоскующая ныне!»

Так я вскричал, лицо мое подняв;Они переглянулись, вняв ответу,Подобно тем, кто слышит, что был прав.

«Когда все просьбы так легко, как эту,Ты утоляешь, — отклик их гласил, —Счастливец ты, дарящий правду свету!

Да узришь снова красоту светил,Простясь с неозаренными местами!Тогда, с отрадой вспомянув: «Я был»,

Скажи другим, что ты видался с нами!»И тут они помчались вдоль пути,И ноги их казались мне крылами.

Нельзя «аминь» быстрей произнести,Чем их сокрыли дали кругозора;И мой учитель порешил идти.

Я двинулся вослед за ним; и скороПослышался так близко грохот вод,Что заглушил бы звуки разговора.

Как та река, которая свой ходОт Монте-Везо в сторону рассветаПо Апеннинам первая ведет,

Зовясь в своем верховье Аквакета,Чтоб устремиться к низменной странеИ у Форли утратить имя это,

И громыхает вниз по крутизне,К Сан-Бенедетто Горному спадая,[214]Где тысяча вместилась бы вполне,[215] —

Так, рушась вглубь с обрывистого края,Мы слышали, багровый вал гремит,Мгновенной болью ухо поражая.

Стан у меня веревкой был обвит;Я думал ею рысь поймать когда-то,Которой мех так весело блестит.

Я снял ее и, повинуясь свято,Вручил ее поэту моему,Смотав плотней для лучшего обхвата.

Он, боком став и так, чтобы емуНе зацепить за выступы обрыва,Швырнул ее в зияющую тьму.[216]

«На странный знак не странное ли диво, —Сказал я втайне, — явит глубина,Раз и учитель смотрит так пытливо?»

Увы, какая сдержанность нужнаБлиз тех, кто судит не одни деянья,Но видит самый разум наш до дна!

«Сейчас всплывет, — сказал наставник знанья, —То, что я жду и сам ты смутно ждешь;Сейчас твой взор достигнет созерцанья».

Мы истину, похожую на ложь,Должны хранить сомкнутыми устами,Иначе срам безвинно наживешь;

Но здесь молчать я не могу; стихамиМоей Комедии[217] клянусь, о чтец, —И милость к ней да не прейдет с годами, —

Я видел — к нам из бездны, как пловец,Взмывал какой-то образ возраставший,Чудесный и для дерзостных сердец;

Так снизу возвращается нырявший,Который якорь выпростать помог,В камнях иль в чем-нибудь другом застрявший,

И правит станом и толчками ног.

Песнь семнадцатая

«Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,Пред кем ничтожны и стена, и меч;Вот, кто земные отравил просторы».

Такую мой вожатый начал речь,Рукою подзывая великанаБлиз пройденного мрамора[218] возлечь.

И образ омерзительный обмана,Подплыв, но хвост к себе не подобрав,Припал на берег всей громадой стана.

Он ясен был лицом и величавСпокойством черт приветливых и чистых,Но остальной змеиным был состав.

Две лапы, волосатых и когтистых;Спина его, и брюхо, и бока —В узоре пятен и узлов цветистых.

Пестрей основы и пестрей уткаНи турок, ни татарин не сплетает;Хитрей Арахна[219] не ткала платка.

Как лодка на причале отдыхает,Наполовину погрузясь в волну;Как там, где алчный немец обитает,

Садится бобр вести свою войну,[220] —Так лег и гад на камень оголенный,Сжимающий песчаную страну.

Хвост шевелился в пустоте бездонной,Крутя торчком отравленный развил,Как жало скорпиона заостренный.[221]

«Теперь нам нужно, — вождь проговорил, —Свернуть с дороги, поступь отклоняяТуда, где гнусный зверь на камни всплыл».

Так мы спустились вправо[222] и, вдоль края,Пространство десяти шагов прошли,Песка и жгучих хлопьев избегая.

Приблизясь, я увидел невдалиТолпу людей,[223] которая сиделаБлиз пропасти в сжигающей пыли.

И мне мой вождь: «Чтоб этот круг всецелоИсследовать во всех его частях,Ступай, взгляни, в чем разность их удела.

Но будь короче там в твоих речах;А я поговорю с поганым дивом,Чтоб нам спуститься на его плечах».

И я пошел еще раз над обрывом,Каймой седьмого круга, одинок,К толпе, сидевшей в горе молчаливом.

Из глаз у них стремился скорбный ток;Они все время то огонь летучийРуками отстраняли, то песок.

Так чешутся собаки в полдень жгучий,Обороняясь лапой или ртомОт блох, слепней и мух, насевших кучей.

Я всматривался в лица их кругом,В которые огонь вонзает жала;Но вид их мне казался незнаком.

У каждого на грудь мошна свисала,Имевшая особый знак и цвет,[224]И очи им как будто услаждала.

Так, на одном я увидал кисет,Где в желтом поле был рисунок синий,Подобный льву, вздыбившему хребет.

А на другом из мучимых пустынейМешочек был, подобно крови, алИ с белою, как молоко, гусыней.

Один, чей белый кошелек являлСвинью, чреватую и голубую,Сказал мне: «Ты зачем сюда попал?

Ступай себе, раз носишь плоть живую,И знай, что Витальяно[225], мой земляк,Придет и сядет от меня ошую.

Меж этих флорентийцев я чужак,Я падуанец; мне их голос грубыйВсе уши протрубил: «Где наш вожак,

С тремя козлами, наш герой сугубый?»[226]Он высунул язык и скорчил рот,Как бык, когда облизывает губы.

И я, боясь, не сердится ли тот,Кто мне велел недолго оставаться,Покинул истомившийся народ.

Тем временем мой вождь успел взобратьсяДурному зверю на спину — и мнеПромолвил так: «Теперь пора мужаться!

Вот, как отсюда сходят к глубине.Сядь спереди, я буду сзади, рядом,Чтоб хвост его безвреден был вполне».

Как человек, уже объятый хладомПред лихорадкой, с синевой в ногтях,Дрожит, чуть только тень завидит взглядом, —

Так я смутился при его словах;Но как слуга пред смелым господином,Стыдом язвимый, я откинул страх.

Я поместился на хребте зверином;Хотел промолвить: «Обними меня», —Но голоса я не был властелином.

Тот, кто и прежде был моя броня,И без того поняв мою тревогу,Меня руками обхватил, храня,

И молвил: «Герион, теперь в дорогу!Смотри, о новой ноше не забудь:Ровней кружи и падай понемногу».

Как лодка с места трогается в путьВперед кормой, так он оттуда снялсяИ, ощутив простор, направил грудь

Туда, где хвост дотоле извивался;Потом как угорь выпрямился онИ, загребая лапами, помчался.

Не больше был испуган Фаэтон,Бросая вожжи, коими задетыйНебесный свод доныне опален,[227]

Или Икар, почуя воск согретый,От перьев обнажавший рамена,И слыша зов отца: «О сын мой, где ты?»[228] —

Чем я, увидев, что кругом однаПустая бездна воздуха чернеетИ только зверя высится спина.

А он все вглубь и вглубь неспешно реет,Но это мне лишь потому вдогад,Что ветер мне в лицо и снизу веет.

Уже я справа слышал водопад,Грохочущий под нами, и пугливоСклонил над бездной голову и взгляд;

Но пуще оробел, внизу обрываУвидев свет огней и слыша крик,И отшатнулся, ежась боязливо.

И только тут я в первый раз постигСпуск и круженье, видя муку злуюСо всех сторон все ближе каждый миг.

Как сокол, мощь утратив боевую,И птицу и вабило[229] тщетно ждав, —Так что сокольник скажет: «Эх, впустую!»

На место взлета клонится, устав,И, опоясав сто кругов сначала,Вдали от всех садится, осерчав, —

Так Герион осел на дно провала,Там, где крутая кверху шла скала,И, чуть с него обуза наша спала,

Взмыл и исчез, как с тетивы стрела.

Песнь восемнадцатая