Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 20

Песнь пятнадцатая

Вот мы идем вдоль каменного края;А над ручьем обильный пар встает,От пламени плотину избавляя.

Как у фламандцев выстроен оплотМеж Бруджей и Гвидзантом, чтоб заранеПредотвратить напор могучих вод,

И как вдоль Бренты строят падуане,Чтоб замок и посад был защищен,Пока не дышит зной на Кьярентане,[185]

Так сделаны и эти,[186] с двух сторон,Хоть и не столь высоко и широкоИх создал мастер, кто бы ни был он.

Уже от рощи были мы далеко,И сколько б я ни обращался раз,Я к ней напрасно устремлял бы око.

Навстречу нам шли тени и на насСмотрели снизу, глаз сощуря в щелку,Как в новолунье люди, в поздний час,

Друг друга озирают втихомолку;И каждый бровью пристально повел,Как старый швец, вдевая нить в иголку.

Одним из тех, кто, так взирая, шел,Я был опознан. Вскрикнув: «Что за диво!»Он ухватил меня за мой подол.

Я в опаленный лик взглянул пытливо,Когда рукой он взялся за кайму,И темный образ явственно и живо

Себя открыл рассудку моему;Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:«Вы, сэр Брунетто[187]?» — молвил я ему.

И он: «Мой сын, тебе не неприятно,Чтобы, покинув остальных, с тобойЛатино чуточку прошел обратно?»

Я отвечал: «Прошу вас всей душой;А то, хотите, я присяду с вами,Когда на то согласен спутник мой».

И он: «Мой сын, кто из казнимых с намиПомедлит миг, потом лежит сто лет,Не шевелясь, бичуемый огнями.

Ступай вперед; я — низом, вам вослед;Потом вернусь к дружине, вопиющейО вечности своих великих бед».

Я не посмел идти равниной жгущейБок о бок с ним; но головой поник,Как человек, почтительно идущий.

Он начал: «Что за рок тебя подвигСпуститься раньше смерти в царство это?И кто, скажи мне, этот проводник?»

«Там, наверху, — я молвил, — в мире света,В долине заблудился я одной,Не завершив мои земные лета.

Вчера лишь утром к ней я стал спиной,Но отступил; тогда его я встретил,И вот он здесь ведет меня домой».

«Звезде твоей доверься,[188] — он ответил, —И в пристань славы вступит твой челнок,Коль в милой жизни верно я приметил.

И если б я не умер в ранний срок,[189]То, видя путь твой, небесам угодный,В твоих делах тебе бы я помог.

Но этот злой народ неблагородный,Пришедший древле с Фьезольских высотИ до сих пор горе и камню сродный,[190]

За все добро врагом тебя сочтет:Среди худой рябины не присталоСмоковнице растить свой нежный плод.

Слепыми их прозвали изначала;[191]Завистливый, надменный, жадный люд;Общенье с ним тебя бы запятнало.

В обоих станах,[192] увидав твой труд,Тебя взалкают;[193] только по-пустому,И клювы их травы не защипнут.

Пусть фьезольские твари,[194] как солому,Пожрут себя, не трогая росток,Коль в их навозе место есть такому,

Который семя чистое сберегТех римлян, что когда-то основалисьВ гнездилище неправды и тревог».[195]

«Когда бы все мои мольбы свершались, —Ответил я, — ваш день бы не угас,И вы с людьми еще бы не расстались.

Во мне живет, и горек мне сейчас,Ваш отчий образ, милый и сердечный,Того, кто наставлял меня не раз,

Как человек восходит к жизни вечной;[196]И долг пред вами я, в свою чреду,Отмечу словом в жизни быстротечной.

Я вашу речь запечатлел и жду,Чтоб с ней другие записи[197] сличилаТа, кто умеет,[198] если к ней взойду.

Но только знайте: лишь бы не корилаМне душу совесть, я в сужденный мигГотов на все, что предрекли светила.

К таким посулам[199] я уже привык;Так пусть Фортуна колесом вращает,Как ей угодно, и киркой — мужик!»

Тут мой учитель[200] на меня взираетЧрез правое плечо и говорит:«Разумно слышит тот, кто примечает».

Меж тем и сэр Брунетто не молчитНа мой вопрос, кто из его собратий[201]Особенно высок и знаменит.

Он молвил так: «Иных отметить кстати;Об остальных похвально умолчать,Да и не счесть такой обильной рати.

То люди церкви, лучшая их знать,Ученые, известные всем странам;Единая пятнает их печать.

В том скорбном сонме — вместе с Присцианом[202]Аккурсиев Франциск;[203] и я готовСказать, коль хочешь, и о том поганом,

Который послан был рабом рабовОт Арно к Баккильоне, где и скинулПлотской, к дурному влекшийся, покров.[204]

Еще других я назвал бы; но минулНедолгий срок беседы и пути:Песок, я вижу, новой пылью хлынул;

От этих встречных должен я уйти,Храни мой Клад[205], я в нем живым остался;Прошу тебя лишь это соблюсти».

Он обернулся и бегом помчался,Как те, кто под Вероною бежитК зеленому сукну, причем казался

Тем, чья победа, а не тем, чей стыд.[206]

Песнь шестнадцатая

Уже вблизи я слышал гул тяжелыйВоды, спадавшей в следующий круг,Как если бы гудели в ульях пчелы, —

Когда три тени отделились вдруг,Метнувшись к нам, от шедшей вдоль потокаТолпы, гонимой ливнем жгучих мук.[207]

Спеша, они взывали издалека:«Постой! Мы по одежде признаем,Что ты пришел из города порока!»

О, сколько язв, изглоданных огнем,Являл очам их облик несчастливый!Мне больно даже вспоминать о нем.

Мой вождь сказал, услышав их призывыИ обратясь ко мне: «Повремени.Нам нужно показать, что мы учтивы.

Я бы сказал, когда бы не огни,Разящие, как стрелы, в этом зное,Что должен ты спешить, а не они».

Чуть мы остановились, те былоеВозобновили пенье;[208] к нам домчась,Они кольцом забегали[209] все трое.

Как голые атлеты, умастясь,Друг против друга кружат по арене,Чтобы потом схватиться, изловчась,

Так возле нас кружили эти тени,Лицом ко мне, вращая шею вспять,Когда вперед стремились их колени.

«Увидев эту взрыхленную гладь, —Воззвал один, — и облик наш кровавый,Ты нас, просящих, должен презирать;

Но преклонись, во имя нашей славы,Сказать нам, кто ты, адскою тропойИдущий мимо нас, живой и здравый!

Вот этот, чьи следы я мну стопой, —Хоть голый он и струпьями изрытый,Был выше, чем ты думаешь, судьбой.

Он внуком был Гвальдрады[210] именитойИ звался Гвидо Гверра, в мире томМечом и разуменьем знаменитый.

Тот, пыль толкущий за моим плечом, —Теггьяйо Альдобранди, чьи заслугиВеликим должно поминать добром.

И я, страдалец этой жгучей вьюги,Я, Рустикуччи, распят здесь, виняВ моих злосчастьях нрав моей супруги».[211]

Будь у меня защита от огня,Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,И мой мудрец одобрил бы меня;

Но, устрашенный болью неизбежной,Я побоялся кинуться к тенямИ к сердцу их прижать с приязнью нежной.

Потом я начал: «Не презренье к вам,А скорбь о вашем горестном уделеВошла мне в душу, чтоб остаться там,

Когда мой вождь, завидев вас отселе,Сказал слова, явившие сполна,Что вы такие, как и есть на деле.

Отчизна с вами у меня одна;И я любил и почитал измладаВаш громкий труд и ваши имена.

Отвергнув желчь, взыскую яблок сада,Обещанного мне вождем моим;Но прежде к средоточью[212] пасть мне надо».

«Да будешь долго ты руководим, —Ответил он, — душою в теле здравом;Да светит слава по следам твоим!

Скажи: любовь к добру и к честным нравамЕще живет ли в городе у нас,Иль разбрелась давно по всем заставам?

Гульельмо Борсиере, здесь как разТеперь казнимый, — вон он там, в пустыне, —Принес с собой нерадостный рассказ».[213]

«Ты предалась беспутству и гордыне,Пришельцев и наживу обласкав,Флоренция, тоскующая ныне!»

Так я вскричал, лицо мое подняв;Они переглянулись, вняв ответу,Подобно тем, кто слышит, что был прав.

«Когда все просьбы так легко, как эту,Ты утоляешь, — отклик их гласил, —Счастливец ты, дарящий правду свету!

Да узришь снова красоту светил,Простясь с неозаренными местами!Тогда, с отрадой вспомянув: «Я был»,

Скажи другим, что ты видался с нами!»И тут они помчались вдоль пути,И ноги их казались мне крылами.

Нельзя «аминь» быстрей произнести,Чем их сокрыли дали кругозора;И мой учитель порешил идти.

Я двинулся вослед за ним; и скороПослышался так близко грохот вод,Что заглушил бы звуки разговора.

Как та река, которая свой ходОт Монте-Везо в сторону рассветаПо Апеннинам первая ведет,

Зовясь в своем верховье Аквакета,Чтоб устремиться к низменной странеИ у Форли утратить имя это,

И громыхает вниз по крутизне,К Сан-Бенедетто Горному спадая,[214]Где тысяча вместилась бы вполне,[215] —

Так, рушась вглубь с обрывистого края,Мы слышали, багровый вал гремит,Мгновенной болью ухо поражая.

Стан у меня веревкой был обвит;Я думал ею рысь поймать когда-то,Которой мех так весело блестит.

Я снял ее и, повинуясь свято,Вручил ее поэту моему,Смотав плотней для лучшего обхвата.

Он, боком став и так, чтобы емуНе зацепить за выступы обрыва,Швырнул ее в зияющую тьму.[216]

«На странный знак не странное ли диво, —Сказал я втайне, — явит глубина,Раз и учитель смотрит так пытливо?»

Увы, какая сдержанность нужнаБлиз тех, кто судит не одни деянья,Но видит самый разум наш до дна!

«Сейчас всплывет, — сказал наставник знанья, —То, что я жду и сам ты смутно ждешь;Сейчас твой взор достигнет созерцанья».

Мы истину, похожую на ложь,Должны хранить сомкнутыми устами,Иначе срам безвинно наживешь;

Но здесь молчать я не могу; стихамиМоей Комедии[217] клянусь, о чтец, —И милость к ней да не прейдет с годами, —

Я видел — к нам из бездны, как пловец,Взмывал какой-то образ возраставший,Чудесный и для дерзостных сердец;

Так снизу возвращается нырявший,Который якорь выпростать помог,В камнях иль в чем-нибудь другом застрявший,

И правит станом и толчками ног.

Песнь семнадцатая