Алексей Ремизов - Избранное Страница 22

ПОВЕЛИ В СОВДЕП

Захлестнулось – теперь никуда! – иду, как на аркане, и странно, как по воздуху, вот настолечко от земли! – фонарь – в фонаре свистит, ишь, запутался в трамвайной проволоке, ну! —

забегает – забегает – —

нет, не поддается!

 – – да хлоп комок под ноги!

и ускакал.

Идем по трамвайным рельсам. Снег в глаза, а не холодно. Еще бы холодно!

– Куда?

Молчит.

Я оглянулся: а за спиной черно – черной стеной закрывает.

ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ В СОВДЕПЕ У ПЕЧКИ

– Придется подождать: приведут еще товарища!

Это сказал не тот, который меня вел, – тот, как

снежок, прыгнул в метель – это другой.

Я забился в угол головой под лестницу. Между мною и моим стражем прислонена к лавке винтовка. Он подбросил полено в раскрасневшуюся печку – и красным пыхнуло жаром.

Он – рабочий с Трубочного завода, а я – —

– Саботажник?

– Нет.

– —?!

Недоверчивым глазом посмотрел на меня вполуоборот и так недоверчиво-подозрительно и остался, а другой его глаз туда – в метельную темь.

«в этом доме до Совдепа жил Ф. К. Сологуб, и сюда под лестницу засидевшиеся гости спускались будить швейцара и нетерпеливо ждали, когда швейцар крякнет —»

– Ведут!

Громко, без стеснения, распахнулась дверь —

К. С. Петров-Водкин!

Я ему очень обрадовался.

Съежившийся, растерянно смотрел он из шубы, еще бы! ведь всю-то дорогу, как вели его, он себе представлял, что ведут его на расстрел – «китайцы будут расстреливать!» – ив предсмертные минуты он вспомнил все свои обложки и заглавные буквы и марки, нарисованные им для

«Скифов» и «Знамени борьбы» – —

И вот вместо «китайцев» – я:

– Козьма Сергеевич!

– Трубку потерял, – сказал он, обшариваясь, и не находя.

Нас вели по знакомой лестнице – всё вверх – «к Сологубу».

У «СОЛОГУБА»

Ничего не видно

– храп – и ползет —

Присели к столику, закурили и ни гугу. В двери окошечко – жаркой свет. За дверью шумели «китайцы», потом «китайцы» по-немецки стали разговаривать, а потом «китайцы» замолкли —

– храп – и ползет —

«– мы сидим в «зале у Сологуба», и мне ясно представился последний вечер у Сологуба на этой квартире: елка – тесно – какой-то пляшет вокруг елки, а елка вот тут, где сейчас мы сидим у столика.

«Кто этот молодой человек?» – спрашивает меня Е. В. Аничков.

А я и не знаю и говорю наобум: «Дураков!»

Артур Лурье и с ним Л. Добронравов у стенки там – а там М. А. Кузмин, О. А. Глебова-Судейкина, Тэффи – – А вот и сам Павел Елисеевич Щеголев; а за ним П. Я. Рыс, а за Рысом на комариных ножках С. А. Адрианов —» – храп – и ползет – —

Чья-то рука пошарила по столику. Ловко, как из отрывного календаря, оторванула – на столике книга! – и во тьме загорелся еще огонек.

«Беда, – подумал я, – коли надобность выйти!»

А какой-то, восставший из тьмы, стучал в дверь «китайцам» – а «китайцы» как вымерли. Так несчастный и откулачился от двери и упал во тьму.

И мы, обкурившись, опустились на пол.

И сон – и сквозь сон пить хочется! – сном затянулся, как папироской, беспамятно —

– – – – – – – – – —

и вдруг – распахнулась дверь и остренький тощенький, вскоча в комнату, затаратал, как будильник.

И я сразу проснулся.

ПОУТРУ

Да нас тут набилось – целый клоповник!

здесь сидел Иван Степанов Петров лошадь из пчелы за спикуляцию

– – спекуляция? – говорит какой-то со сна с

перемычками. Что такое спекуляция?

 – – обольем тебя водой и заморозим – это спекуляция!

Яшка Трепач

чека – лка

– – свобода! она хороша, когда есть своя голова; а голова не то, чтоб была она свободная, а как сказать, настоящая голова, а не пыльный мешок.

– – натравливают, ну и каждый делается, как собака.

 – – клюет свинство.

Поздравителям 1918 года:

б. полотеру – 2 р.

б. швейцару – 5 р.

б. водопроводчику – 1р.

б. трубочисту – 1р.

– – волки и те стадом ходят!

 – – вчера заставили дрова носить.

 – – тоже и воду, и прибрать все надо.

Осмотрел я стену, исписанную и карандашом и углем и мелом: телефоны, фамилии и всякие «нужные» и так изречения и «на память». И опять к столику, где ночью сидели. Тут и Петров-Водкин поднялся.

– Трубку потерял! – тужил он, никак не мог забыть.

Я взял со стола растерзанную книгу, служившую как отрывной календарь, – и сразу же узнал: это мои «Крестовые сестры».

– «Крестовые сестры»! – показал я Петрову-Водкину.

Но он ничего не ответил.

А я ничего не подумал – а прежде бы подумал, да еще как! – я положил книгу назад на столик.

Хотелось мне списать со стены, а из «Крестовых сестер» выдрать страницу пожалел; на полу валялся примятый листок – на нем Петров-Водкин ночевал, вот на нем —

Яшка Трепач принес что-то вроде кипятку – Яшка Трепач староста! – но пить не из чего было.

– Скажите, пожалуйста, – обратились мы оба к Яшке, – долго нам тут сидеть?

– Если на Гороховую не затребуют, засядете надолго.

– Может, нас, как заложников, тут оставят? – в один голос сказали мы Яшке.

– Заложников? – Яшка окинул нас веселым глазом. – Такую дрянь!

Вошел «китаец» и сказал чистым русским языком:

– Которых привели ночью – —?

Мы с Петровым-Водкиным выступили.

– Заложники! – поддал Яшка. – Ну и народ!

– Нет ли хлебца? – остановил ледящий, которого вчера заставили дрова таскать на 6-ой этаж.

– Хлеб не отдавай? – окрикнул кто-то вдогон. – С Гороховой скоро не выпустят.

А когда мы с «китайцем» выходили из «залы Сологуба», в проходе столкнулись со Штейнбергом и Лемке: они ночевали в «кабинете Сологуба» —

Штейнберг – в женской шубе,

Лемке – с таким вот чемоданом, какие только в багаж сдают.

В СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ

Нас принял тощенький остренький – я сразу его узнал, это тот, что во сне мне приснился: вбежал в камеру и затаратал, как будильник. Он отобрал у нас документы: паспортные книжки и удостоверения на всякие права.

Получить удостоверение – это большая работа, и я очень забеспокоился.

– Прошу вас, не потеряйте!

– Не беспокойтесь: поведут на Гороховую, отдам.

И он стал звонить на Гороховую, ему отвечали и не отвечали.

А он все звонил.

– Товарищ Золотарь, неуёмная головка! – заметил который-то из стражи, ну, конечно, никакой не китаец, а самый наш откуда-нибудь с Трубочного завода.

Мы сидим перед столом в ряд:

Штейнберг в женской шубе,

Петров-Водкин – из шубы,

Лемке – с чемоданом, какие только в багаж сдают,

и я с узелком.

– Шесть месяцев в Кронштадте сидел, – объясняет Лемке, не выпуская из рук чемодана, – знаю по опыту.

На столе у товарища Золотаря огромная фарфоровая голубая лягушка – стоит она на задних лапках, «служит».

Я смотрю на эту голубую, ни на что не похожую, лягушку, и почему-то вспоминается мне такой нравоучительный рассказ из «Азбуки для самых маленьких», и я повторяю слова:

«– – пролил Лука чернила – плакал Лука»;

«– – съел Лука муху – плакал Лука»;

«– – кувыркнулся Лука со стула, стукнулся

головой об пол – плакал Лука»;

«– схватил Лука огонь, обжег пальцы – плакал Лука»;

– – —

А Золотарь звонит.

ПОВЕЛИ НА ГОРОХОВУЮ

«– – окруженный кольцом вооруженных до зубов чекистов – —»

И действительно, стражи набралось что-то немало: и милиционеры, и красноармейцы, и еще с Гороховой какие-то. Но должно быть, все это только для виду – опытный глаз Яшки Трепача не ошибался! – нас посадили в трамвай, на прицепной. И везли до самой Гороховой на трамвае. А от трамвая шли мы врассыпную.

И это совсем не то – не та картина! – и, встретя, никто не сказал бы про нас, как недавно еще говорили про «книгочия василеостровского», встретив его на Большом проспекте, окруженного матросами: вел он матросов показывать Публичную библиотеку:

«Якова Петровича, – говорили с сокрушением, – видели, говорят, на Большом проспекте, борода развевается: вели его, несчастного, матросы расстреливать!»

ПО ЛЕСТНИЦЕ НА ГОРОХОВОЙ

Когда я поднимался по сводчатой лестнице мимо подстерегающих пулеметов, я представлял себе, что может чувствовать человек, никогда не проходивший ни через какие лестницы, ни в какие тюрьмы —

а ведь кажется, никого не оставалось из живущих в Петербурге, кому не суждено было за эти годы пройти через сыпняк или по этой лестнице!

Какие страхи мерещились несчастным, застигнутым нежданно-негаданно судьбою, и какой страх гнался и цапал со всех сторон, и не пулеметы, а сами нюренбергские бутафорские машины и снаряды пыток лезли в глаза, цепляя, вывертывая и вытягивая.