Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II Страница 22

«Как трудно мысль одеть словами…»[36]

Мысль изреченная есть ложь.

Ф. Тютчев.

Как трудно мысль одеть словами,Ей галстук повязать, побрить,Всеобжигающее пламяИ приукрасить, и смирить,

И чтоб с улыбкою пристойнойВ беседе с разными людьмиОна приветила б спокойноНаш злой и лицемерный мир.

О, если бы, презрев обычай,Не прикрываясь мишурой,Она, наперекор приличью,Нас поразила б наготой,

Той наготой — до воплощенья —Еще не звук, еще не крик,Которую в одно мгновеньеОденет ложью наш язык.

Стрела («Когда в неясном зеркале столетий…»)[37]

Когда в неясном зеркале столетийВ грядущем отразится наша жизньИ в дымном, странном, в звездном полусветеСоединятся вдруг и даль и близь, —

Тогда прозревшим станет очевидно,Что мы по краю пропасти идем,По краю честности и что постыдно,Закрыв глаза, в полсовести живем,

В полжизни, данной для любви, в полдара,Не холодны, не горячи — теплы,В конце, в излете, не страшась удараУже почти не жалящей стрелы.

«Обленившийся парус напрягся, как мускул…»[38]

С. Дубновой

Обленившийся парус напрягся, как мускул,Волнорез покачнулся и вдаль отошел.Океан перед лодкой летящей был устланБеляками крутых, набегающих волн…

Как нам жить без романтики дымной простора,Вдали осиротевших без нас берегов,Если в мире реальна одна лишь опора— Это ветер, соленая влага и горечь стихов.

О, как редко, о, в кои-то веки, случайно,Из-за облака вдруг, и хрупка и легка,Точно ключ, открывающий старую тайну,Точно луч, — золотая слетает строка!

«Нет, я не мыслящий тростник…»

Душа не то поет, что море,И ропщет мыслящий тростник.

Ф. Тютчев

Нет, я не мыслящий тростник:С тех пор, как вырван мой, меня питавший, корень,Я мусикийскому дыханью не покоренИ беден мой земной язык.

Некрепкий голос еле слышен,Скудеет сок и хрупок посеревший лист,И тонкий ствол уже не ловит ветра свист,И в полдыханья сердце дышит.

Лишь иногда скупая памятьПодскажет мне, о чем поет живой тростник,Что мир из мне не слышной музыки возник,И что бессмертен мудрый камень.

«Мы взяли не все от бессмертной земли…»[39]

Мы взяли не все от бессмертной земли,Пустые страницы регистра еще не заполнила память:Отходят без нас поезда, и отчаливают кораблиБез нас, — нагруженные нашей тревогой и теми мечтами,Которые мы до сих пор воплотить не смогли.

Их много еще, ненаписанных строк,И что ж из того, что с годами нечетким становится почерк,Что в рюмках часов золотистый поспешно струится песок,Шурша беспокойною змейкой еще не проверенных строчек, —Ведь время на миг прикрывает свой черный зрачок…

Но мы, отвернувшись, не смотрим туда,В грядущее, в мир, где ни тела, ни памяти больше не будет,Туда, где, томясь одиночеством, к нашей планете звезда,Покинув орбиту, приблизится и, ослепительной грудьюКоснувшись, сожжет, не оставив от нас ни следа.

«На гребне горы, на неровных зубцах темно-синего кряжа…»[40]

На гребне горы, на неровных зубцах темно-синего кряжа,Как трубы органа, одетые снегом и льдом,Высокие ели стоят, а другие детали пейзажаНезримы — как будто они заштрихованы сном.

Мой слух насторожен, но в мире вечернем ни звука.И мир, он не мой: незнакомый и странный, — ничей.И вдруг над горой, вдалеке, поднялись черно-белые руки,И пальцы простерли — двойную корону лучей.

Ушедшее за гору солнце на острой вершине смешалоОт света летящую тень и пронзающий свет,И дрогнул орган, тишина напряглась и, шагнув, зазвучала,От звуков в снегу оставляя отчетливый след.

«Воздух сегодня и звонок, и хрупок…»[41]

Воздух сегодня и звонок, и хрупок.С дерева к дереву струны мороз протянул,И дирижером на горном уступе,Солнцем и снегом одев, он поставил сосну.

Лес в неподвижном застыл ожиданье,Ветви взметнулись — одетые снегом смычки, —Вспыхнет-не вспыхнет мгновенным сияньемЛуч или звук от движенья незримой руки?

О, как прекрасны земные дороги,Суетны мысли, дела и желанья людей:Видишь, с какою блаженной тревогойКустик застыл над невидимой скрипкой своей.

Молния («Сверкнула молния — и необычным…»)

Сверкнула молния — и необычнымВозникший мир увидели глаза:Как будто из материи первичнойНа миг пейзаж построила гроза.

Прозрачным сделалось природы тело,И сквозь него просвечивал костяк.Здесь, точно на рентгене черно-белом,Ложилась тень от каждого куста,

Гряда камней, как позвонки скелета,Ползла еще не созданной змеей,И в том, что было мраком или светом,Я видел отраженным облик свой,

Не тот, что в зеркале, — земной, привычный,А тот, который скрытым я храню,Как будто эта молния с поличнымПоймала совесть непрозрачную — мою.

Ушедшим друзьям («Обмят сугроб окрепшими лучами…»)[42]

Обмят сугроб окрепшими лучами.Прорезался капели острый клык.День ото дня подснежными ручьямиВесна обогащает свой язык.

Вдали, на чуть приметном косогоре,Синеет след от выпуклой лыжни.Должно быть, все лучи отныне в сборе —Сошлись — и в луже мечутся огни.

О, молодость, о, щедрый праздник звуков,Просторных мыслей и высоких слов,Тех легких дней, когда к любой разлуке —Безумец! — легкомысленно готов…

И вот теперь — не перекинуть слова,Мои друзья, — о, сколько ни зови,Туда, в тот мир, и нам не вспомнить сноваО Шиллере, о славе, о любви!..

ИЗ СТИХОВ 1930-1970-Х ГГ

«Мне снился дождь. Встревоженных ветвей…»

Мне снился дождь. Встревоженных ветвейЯ слышал влажный шум и разговорыО том, что там, над головой моей,Летят лиловые, разгневанные горы.

Я проникался запахом грозы,Неизъяснимым запахом цветенья,Я видел рост проснувшейся лозы,Я чувствовал земли сердцебиенье.

В моей руке лежал прозрачный плод,Прикрытый шелковыми лепестками,Я слышал, как ладонь его дыханье пьетНезримыми и нежными устами.

И медленно кружился мир во сне,И наливался счастьем темный колос,И белой бабочкой казался мнеТвой улетающий, твой легкий голос.

«Я все отдам — и жизнь, и Бога…»

Я все отдам — и жизнь, и Бога,И то, чего не знаешь ты,Все, все, — о за совсем немного,За каплю нежной пустоты.

Пусть в суете и в суесловьиГорит земное торжество,Приляг ко мне на изголовье,Мое родное «ничего».

«Сияет отчетливо, ясно и зло…»