Луна и Смерть - Федерико Гарсиа Лорка Страница 22

никелевый пловец, стерегущий волны

и сонных коров розоватые женские ноги.

Я искал

и не плачу, хотя не найду никогда.

Я вернусь к изначальному, влажному трепету мира

и увижу, как то, что искал, обретет свою белую радость,

когда улечу, исчезая в любви и песках.

Улетаю – навеки юный – над пустотою кроватей,

над стайкой бризов и севших на мель баркасов.

Дрожанье удара, толчок о крутую вечность

и любовь – наконец, беспробудная. Любовь!

                Любовь наяву!

Эдем-Милс, Вермонт,

24 августа 1929 года

На ферме

Перевод Анатолия Гелескула

Малыш Стэнтон

– Do you like me?

– Yes, and you?

– Yes, yes[3].

Стоит остаться мне одному —

и снова со мной твои десять лет,

три слепых коня,

дюжина твоих рожиц, укрытых под синяками,

и морозная мелкая дрожь на листах кукурузы.

Стэнтон, мальчик мой, Стэнтон!

Ровно в полночь из комнаты вышел рак,

окликая пустые улитки рецептов,

непоседливый рак с ледяной бахромой термометров

и мечтою плода, чтоб его расклевал соловей.

И теперь в этом доме

ночью бредят беленые стены,

а на досках загона и крестах перелеска

появляются пятна ожога.

Моя тоска кровоточила вечерами,

когда твои веки были подобны стенам,

когда твои руки были подобны странам,

а тело мое становилось эхом бурьяна.

Смертная мука искала свои лохмотья —

пыльный саван, изодранный псами, —

и шел ты за нею, ни разу не дрогнув,

до самых ворот непроглядного омута.

Маленький Стэнтон, глупый и чудный звереныш,

с матерью, взломанной сельскими кузнецами,

с парой братьев своих —

старший съеден уже муравьями —

перед бешеным раком, который сорвался с цепи!

Есть няньки, которые к детским губам

подносят замшелые реки и стойкую горечь

там, где черные женщины делят крысиные норы.

Ибо любит толпа

видеть горлиц в помойной яме,

и я знаю, чего они жаждут, —

те, кто нам наступает на пальцы.

Твое незнание, мальчик, было твоим бастионом.

В тот день, когда рак зашвырнул тебя в угол спальни,

где в эпидемию умерли гости,

и раскрыл свою рваную розу из колких стекол и дряблых пальцев,

чтобы замазать тиной зрачки плывущих, —

в тот день ты искал в бурьяне мою кончину,

позеленелую боль в повилике страха.

А недобро притихший рак, чтоб улечься с тобою,

разбрызгал по простыням контуры красных пейзажей

и поставил на гроб

снежный кустик окиси бора.

Укройся в лесу, малыш, со своей иудейской арфой,

укройся в лесу, чтоб учиться синим словам,

которые спят в облаках, желудях, черепашках,

в ленивых щенятах, в металле и ветре,

которые дремлют в бессонных фиалках и замерших каплях

и учат, мой мальчик, тому,

что забыто твоим народом.

Когда забурлит война,

на пороге кухни

я оставлю твоей собаке кусочек сыра.

Тогда твои десять лет

станут той листвой, что слетает на лица мертвых,

станут розами хрупкой серы

на груди моего рассвета.

А я, мой маленький Стэнтон,

один, позабытый всеми,

касаясь губами твоих увядших улыбок,

войду в изваянья зеленых химер Малярии.

Корова

Луису Лакасе

Забили на рассвете.

Кровь из ноздрей текла по небосклону,

а по рогам ручьи вились и ветви.

На рот ее пчелиный

слюна свисала длинными усами.

И белый вой раскачивал долины.

В румянце дня и в пастбищном бальзаме

шли мертвые коровы и живые,

мыча с полузакрытыми глазами.

Мыча траве багровой

и парню, наточившему наваху,

что пробил час обгладывать корову.

Уже бледнели звезды

и жилы под ножами.

А в воздухе копыта всё дрожали.

Чтобы луна узнала

и знали ночи желтые отроги:

ушла корова, сгинув по дороге.

Мыча о милосердье,

ушла на свалку смерзшегося неба,

где пьяницы закусывают смертью.

Девочка, утонувшая в колодце

(Гранада и Ньюбург)

Статуи глаз боятся с их чернотой могильной,

но замогильней воды, которым не выйти к морю.

Не выйти к морю.

Бежали по стенам люди, ломая тростник рыболовов.

Скорее! Сюда! Спешите! И булькали в тине звезды.

…не выйти к морю.

Падая в мою память – капля, звезда, омега, —

всё плывешь ты, слезинка, краем конского глаза.

…не выйти к морю.

И никто тебе в сумраке не подарит ни далей

без границ заостренных, ни алмазного завтра.

…не выйти к морю.

В пору, когда тоскуют о тишине подушек,

сердце твое немое бьется в оправе перстня.

…не выйти к морю.

Вечна ты и нетленна в каждой умершей капле,

шедшей на бой с корнями за роковым сиротством.

…не выйти к морю.

Уже бегут по откосу! Всплыви, привстань над водою!

И каждый блик на запястье стальным звеном обовьется!

…не выйти к морю.

Но тянешь ты вглубь колодца повитые мхом ручонки,

негаданная русалка в неведенье непорочном.

…не выйти к морю.

Не выйти, не выйти к морю. Вода замерла на месте

и слышит, как тяжко дышат ее бесструнные скрипки,

вода на лестнице пыток, вода подземелий мертвых,

которой не выйти к морю.

Введение в смерть

Ноктюрн пустоты

Перевод Анатолия Гелескула

I

  Чтобы знал я,