Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 23

Стансы городу

Да не будет даноумереть мне вдали от тебя,в голубиных горах,кривоногому мальчику вторя.Да не будет данои тебе, облака торопя,в темноте увидатьмои слезы и жалкое горе.

Пусть меня отпоетхор воды и небес, и гранитпусть обнимет меня,пусть поглотит,мой шаг вспоминая,пусть меня отпоет,пусть меня, беглеца, осенитбелой ночью твоянеподвижная слава земная.

Все умолкнет вокруг.Только черный буксир закричитпосредине реки,исступленно борясь с темнотою,и летящая ночьэту бедную жизнь обручитс красотою твоейи с посмертной моей правотою.

* * *

М. Б.

Ни тоски, ни любви, ни печали,ни тревоги, ни боли в груди,будто целая жизнь за плечамии всего полчаса впереди.

Оглянись – и увидишь наверно:в переулке такси тарахтят,за церковной оградой деревьянад ребенком больным шелестят,

из какой-то неведомой дализасвистит молодой постовой,и бессмысленный грохот рояляпоплывет над твоей головой.

Не поймешь, но почувствуешь сразу:хорошо бы пяти куполами пустому теперь диабазузавещать свою жизнь пополам.

Диалог

"Там он лежит, на склоне.Ветер повсюду снует.В каждой дубовой кронесотня ворон поет.""Где он лежит, не слышу.Листва шуршит на ветру.Что ты сказал про крышу,слов я не разберу."

"В кронах, сказал я, в кронахтемные птицы кричат.Слетают с небесных троновсотни его внучат.""Но разве он был вороной:ветер смеется во тьму.Что ты сказал о коронах,слов твоих не пойму."

"Прятал свои усильяон в темноте ночной.Все, что он сделал: крыльяптице черной одной.""Ветер мешает мне, ветер.Уйми его, Боже, уйми.Что же он делал на свете,если он был с людьми."

"Листьев задумчивый лепет,а он лежит не дыша.Видишь облако в небе,это его душа.""Теперь я тебя понимаю:ушел, улетел он в ночь.Теперь он лежит, обнимаякорни дубовых рощ."

"Крышу я делаю, крышуиз густой дубовой листвы.Лежит он озера тише,ниже всякой травы.Его я венчаю мглою.Корона ему под стать."«Как ему там под землею.»"Так, что уже не встать.Там он лежит с короной,там я его забыл."«Неужто он был вороной.»

«Птицей, птицей он был.»

Инструкция опечаленным

Не должен быть очень несчастным

и, главное, скрытным...

Я ждал автобус в городе Иркутске,пил воду, замурованную в кране,глотал позеленевшие закускив ночи в аэродромном ресторане.Я пробуждался от авиагромаи танцевал под гул радиовальса,потом катил я по аэродромуи от земли печально отрывался.И вот летел над облаком атласным,себя, как прежде, чувствуя бездомным,твердил, вися над бездною прекрасной:все дело в одиночестве бездонном.

Не следует настаивать на жизнистрадальческой из горького упрямства.Чужбина так же сродственна отчизне,как тупику соседствует пространство.

* * *

Под вечер он видит, застывши в дверях:два всадника скачут в окрестных полях,как будто по кругу, сквозь рощу и гать,и долго не могут друг друга догнать.То бросив поводья, поникнув, устав,то снова в седле возбужденно привстав,и быстро по светлому склону холма,то в рощу опять, где сгущается тьма.

Два всадника скачут в вечерней грязи,не только от дома, от сердца вблизи,друг друга они окликают, зовут,небесные рати за рощу плывут.И так никогда им на свете вдвоемсквозь рощу и гать, сквозь пустой водоем,не ехать ввиду станционных постов,как будто меж ними не сотня кустов!

Вечерние призраки! – где их следы,не видеть двойного им всплеска воды,их вновь возвращает к себе тишина,он знает из окриков их имена.По сельской дороге в холодной пыли,под черными соснами, в комьях земли,два всадника скачут над бледной рекой,два всадника скачут: тоска и покой.

Пустая дорога под соснами спит,смолкает за стеклами топот копыт,я знаю обоих, я знаю давно:так сердце звучит, как им мчаться дано.

Так сердце стучит: за ударом удар,с полей наплывает холодный угар,и волны сверкают в прибрежных кустах,и громко играет любимый состав.

Растаял их топот, а сердце стучит!Нисходит на шепот, но все ж не молчит,и, значит, они продолжают скакать!Способны умолкнуть, не могут – смолкать.

Два всадника мчатся в полночную мглу,один за другим, пригибаясь к седлу,по рощам и рекам, по черным лесам,туда, где удастся им взмыть к небесам.

Июльскою ночью в поселке темно.Летит мошкара в золотое окно.Горячий приемник звенит на полу,и смелый Гиллеспи подходит к столу.

От черной печали до твердой судьбы,от шума в начале до ясной трубы,от лирики друга до счастья врагана свете прекрасном всего два шага.

Я жизни своей не люблю, не боюсь,я с веком своим ни за что не борюсь.Пускай что угодно вокруг говорят,меня беспокоят, его веселят.

У каждой околицы этой страны,на каждой ступеньке, у каждой стены,в недальное время, брюнет иль блондин,появится дух мой, в двух лицах един.

И просто за смертью, на первых порах,хотя бы вот так, как развеянный прах,потомков застав над бумагой с утра,хоть пылью коснусь дорогого пера.

Два всадника скачут в пространстве ночном,кустарник распался в тумане речном,то дальше, то ближе, за юной тоскойнесется во мраке прекрасный покой.

Два всадника скачут, их тени парят.Над сельской дорогой все звезды горят.Копыта стучат по заснувшей земле.Мужчина и женщина едут во мгле.

* * *

"Был черный небосвод светлей тех ног,

и слиться с темнотою он не мог". [23]

В тот вечер возле нашего огняувидели мы черного коня.

Не помню я чернее ничего.Как уголь были ноги у него.Он черен был, как ночь, как пустота.Он черен был от гривы до хвоста.Но черной по-другому уж быласпина его, не знавшая седла.Недвижно он стоял. Казалось, спит.Пугала чернота его копыт.

Он черен был, не чувствовал теней.Так черен, что не делался темней.Так черен, как полуночная мгла.Так черен, как внутри себя игла.Так черен, как деревья впереди,как место между ребрами в груди.Как ямка под землею, где зерно.Я думаю: внутри у нас черно.

Но все-таки чернел он на глазах!Была всего лишь полночь на часах.Он к нам не приближался ни на шаг.В паху его царил бездонный мрак.Спина его была уж не видна.Не оставалось светлого пятна.Глаза его белели, как щелчок.Еще страшнее был его зрачок.

Как будто был он чей-то негатив.Зачем же он, свой бег остановив,меж нами оставался до утра?Зачем не отходил он от костра?Зачем он черным воздухом дышал?Зачем во тьме он сучьями шуршал?Зачем струил он черный свет из глаз?

Он всадника искал себе средь нас.

* * *

А. А. Ахматовой

Закричат и захлопочут петухи,загрохочут по проспекту сапоги,засверкает лошадиный изумруд,в одночасье современники умрут.

Запоет над переулком флажолет,захохочет над каналом пистолет,загремит на подоконнике стекло,станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,невидимые солдаты духотывдоль подстриженных по-новому аллей,словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнется двадцать первый, золотой,на тропинке, красным солнцем залитой,на вопросы и проклятия в ответ,обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемнаВы придете одинешенька-одна,в синем платье, как бывало уж не раз,но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,лишь такси за Вами едет вдалеке,рядом плещется блестящая вода,до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо -громкий смех, как поминальное словцо,звук неясный на нагревшемся мосту -на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,не услышу я шуршания колес,уносящих Вас к заливу, к деревам,по отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,без поклонников, но также не для них,опирая на ладонь свою висок,Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!этот воздух запустевший – только плотьдум, оставивших признание свое,а не новое творение Твое!"

Дорогому Д. Б.