Райнер Мария Рильке - Новые стихотворения Страница 24

КНИГА «РЕКВИЕМ»

По одной подруге реквием

Я чту умерших и всегда, где мог,давал им волю и дивился ихуживчивости в мертвых, вопрекидурной молве. Лишь ты, ты рвешься вспять.Ты льнешь ко мне, ты вертишься кругоми норовишь за что-нибудь задеть,чтоб выдать свой приход. Не отнимай,что я обрел с трудом. Я прав. Кой прокв тоске о том, что трогало? Онопретворено тобой; его здесь нет.Мы всё, как свет, отбрасываем внутрьиз бытия, когда мы познаем.         Я думал, ты зрелей. Я поражен,что это бродишь ты, отдавши жизньна большее, чем женщине дано.Что нас сразил испугом твой конец,и оглушил, и, прерывая, легзияньем меж текущим и былым, —так это наше дело. Эту частьналадим мы. Но то, что ты самаперепугалась и еще сейчасв испуге, где испуг утратил смысл,что ты теряешь вечности кусокна вылазки сюда, мой друг, где все —в зачатке; что впервые пред лицомвселенной, растерявшись, ты не вдругвникаешь в новость бесконечных свойств,как тут во все; что из таких круговтяжелый гнет каких-то беспокойствтебя магнитом стаскивает внизк отсчитанным часам: вот что, как вор,меня нежданно будит по ночам.Добро бы мысль, что ты благоволишьк нам жаловать от милости избыткаи до того уверена в себе,что, как ребенок, бродишь, не чураясьопасных мест, где могут сделать вред.Но нет. Ты просишь. Это так ужасно,что, как пила, вонзается мне в кость.Упрек, которым, ночью мне привидясь,ты шаг за шагом стала бы, грозя,теснить меня из легких в глубь брюшины,отсюда — в сердца крайнюю нору, —упрек подобный не был бы жесточетакой мольбы. О чем же просишь ты?        Скажи, не съездить мне куда? Быть может,ты что забыла где и эта вещьтоскует по тебе? Не край ли это,тобой не посещенный, но всю жизньродной тебе, как чувств твоих двойчатка?         Я похожу по рекам, расспрошуо старине, пойду водить беседыс хозяйками у притолок дверныхи перейму, как те детей сзывают.Я подгляжу, как там земную дальоблапливают в поле за работой,и к властелину края на приемнайду пути. Я подкуплю дарамисвященников, чтобы меня ввелив глухой тайник с заветною святыней,и удалились, и замкнули храм.А вслед за тем, уже немало зная,я вволю присмотрюсь к зверям, и частьповадок их врастет в мои суставы.Я погощу в зрачках у них и прочьотпущен буду, сонно, без сужденья.Я попрошу садовников назватьсорта цветов и затвержу названья,чтобы в осколках собственных именувезть осадок их благоуханья,и фруктов накуплю, в которых крайеще раз оживает весь до неба.        К тому же в них ты знала толк, в плодах.Перед собой их разложив по чашкам,ты взвешивала красками их груз.Так ты смотрела на детей и женщин,любуясь, как, в плодах, наливом ихналичья. Так же точно ты смотрелаи на себя, как полуголый плод,вся в зеркало уйдя по созерцанье,оно ж по росту не влезало внутрь,и сторонясь, оно не говорилоо видимом — я есмь, но: это есть.И так нелюбопытно было этовоззренье, что не жаждало тебя:так чуждо было зависти, так свято.        Таким бы я хотел сберечь твой образв глуби зеркальной, прочь ото всего.Зачем же ты приходишь по-другому?Зачем клевещешь на себя? Зачемвнушить мне хочешь, что в янтарных бусахна шее у тебя остался следтой тяжести, которой не бываетв потустороннем отдыхе картин?Зачем осанке придаешь обличьепечального предвестья? Что тебяневолит толковать свое сложенье,как линии руки, так что и мненельзя глядеть, не думая о роке?        Приблизься к свечке. Мне не страшен видпокойников. Когда они приходят,то в праве притязать на уголоку нас в глазах, как прочие предметы.        Поди сюда. Побудем миг в тиши.Взгляни на розу над моим бюваром.Скажи, не так же ль робко рыщет светвокруг нее, как вкруг тебя? Ей тожене место здесь. Не смешанной со мнойвнизу в саду ей лучше б оставатьсяили пройти. Теперь же вот как длитона часы. Что ей мое сознанье?

Не содрогнись, коль мысль во мне блеснет.Понять — мой долг, хотя б он жизни стоил.Так создан я. Не бойся; дай понять,зачем ты здесь. Я ослеплен. Я понял.Я, как слепой, держу твою судьбув руках и горю имени не знаю.Оплачем же, что кто-то взял тебяиз зеркала. Умеешь ли ты плакать?Не можешь. Знаю. Крепость слез давноты превратила в крепость наблюденийи шла к тому, чтоб всякий сок в себепреобразить в слепое равновесьекружащего столбами бытия.Как вдруг почти у цели некий случайрванул тебя с передовых путейобратно в мир, где соки вожделеют.Рванул не всю, сперва урвал кусок,когда ж он вспух и вырос в вероятьи,то ты себе понадобилась всяи принялась, как за разбор постройки,за кропотливый снос своих надежд,и срыла грунт и подняла из теплойподпочвы сердца семена в ростках,где смерть твоя готовилась ко всходу,особенная и своя, как жизнь.Ты стала грызть их. Сладость этих зеренвязала губы и была нова, —не разумелась, не входила в видытой сладости, что мысль твоя несла.        Потужим же. Как нехотя рассталасьс свои раздольем кровь твоя, когдаты вдруг отозвала ее обратно.Как страшно было ей очнуться вновьза малым кругом тела; как, не верясвоим глазам, вошла она в последи тут замялась, утомясь с дороги.Ты ж силой стала гнать ее вперед,как к жертвеннику тащат скот убойный,сердясь, что та не рада очагу,и преуспела: радуясь и ластясь,она сдалась. Привыкнувши к другиммерилам, ты почла, что эта сделканенадолго, забыв, что уж и тыво времени, а время ненасытно,и с ним тоска и канитель, и с нимвозня, как с ходом затяжной болезни.        Как мало ты жила, когда сравнишьс годами те часы, что ты сидела,клоня, как ветку, будущность своюк зародышу в утробе, — ко вторичноначавшейся судьбе. О труд сверх сил!О горькая работа! Дни за днямивставала ты, чуть ноги волоча,и, сев за стан, живой челнок гоняланаперекор основе. И при всемо празднестве еще мечтала. Ибо,как дело было сделано, тебенаграды стало жаждаться, как детямв возместку за противное питье,что в пользу им. Так ты и рассчиталасьс собою; потому что от другихты слишком далека была и ныне,как раньше, и никто б не мог сказать,чем можно наградить тебя по вкусу.Ты ж знала. Пред кроватью в дни родинстояло зеркало и отражалопредметы. Явность их была тобой,все ж прочее — самообманом; милымсамообманом женщины, легкодо украшений падкой и шиньонов.        Так ты и умерла, как в старинукончались женщины, по старой моде,в жилом тепле, испытанным концомродильницы, что хочет и не можетсомкнуться, потому что темнота,рожденная в довес к младенцу, входит,теснит, торопит и сбирает в путь.

Не следовало плакальщиц, однако б,набрать по найму — мастериц вопить,за плату? Можно мздой не поскупиться,и бабы выли б, глоток не щадя.Обрядов нам! У нас нужда в обрядах.Все гибнет, все исходит в болтовне.И, — мертвая, еще должна ты бегатьза жалобой задолженной ко мне!Ты слышишь ли, я жалуюсь. Свой голося бросил бы, как плат, во всю длинутвоих останков, и кромсал, покаместне измочалил, и мои слова,как оборванцы, зябли бы, слоняясь,в отрепьях этих, если б все свелосьлишь к жалобам. Но нет, я обвиняю.И не того, отдельного, кто вспятьповел тебя (его не доискатьсяи он, как все), — я обвиняю всех,всех разом обвиняю в нем: в мужчине.        И пусть бы даль младенчества тогдамне вспомнилась, былую детскость детствауликой озаряя, — не хочупро это ведать. Ангела, не глядя,слеплю я из нее и зашвырнув передний ряд орущих серафимов,напоминаньем рвущихся к творцу.        Затем, что мука эта стала слишкомневмочь. Уже давно несносна ложьлюбви, что, зиждясь на седой привычке,зовется правом и срамит права.Кто вправе обладать из нас? Как можетвладеться то, что и само себялишь на мгновенье ловит и, ликуя,бросает в воздух, точно детский мяч?Как флагману не привязать победык форштевню судна, если в существебогини есть таинственная легкостьи рвет невольно в море, так и мыне властны кликать женщину, коль скоро,не видя нас, она уходит прочьпо жерди жизни, чудом невредима;неравно, что самих нас манит зло.        Ведь вот он, грех, коль есть какой на свете:не умножать чужой свободы всейсвоей свободой. Вся любви премудрость —давать друг другу волю. А держатьне трудно, и дается без ученья.        Ты тут еще? В каком ты месте? Ах,как это все жило в тебе, как многоумела ты, когда угасла, всяраскрывшись, как заря. Терпеть — дар женщин.Любить же, значит жить наедине.Порой еще художники провидят:в преображеньи долг и смысл любви.Здесь ты была сильна, и даже славатеперь бессильна это исказить.Ты так ее чуждалась. Ты стараласьпрожить в тени. Ты вобрала в себясвою красу, как серым утром буднейспускают флаг, и только и жилачто мыслью о труде, который все жене завершен; увы, — не завершен.        Но если ты все тут еще, и где-тов потемках этих место есть, где духтвой зыблется на плоских волнах звука,которые мой голос катит в ночьиз комнаты, то слушай: помоги мне.Ты видишь, как, не уследя когда,мы падаем с своих высот во что-то,чего и в мыслях не держали, гдезапутываемся, как в сновиденьи,и засыпаем вечным сном. Никтоне просыпался. С каждым подымавшимкровь сердца своего в надежный трудслучалось, что она по перекачкесрывалась вниз нестоящей струей.Есть между жизнью и большой работойстаринная какая-то вражда.Так вот: найти ее и дать ей имяи помоги мне. Не ходи назад.Будь между мертвых. Мертвые не праздны.И помощь дай, не отвлекаясь; так,как самое далекое пороюмне помощь подает. Во мне самом.

По Вольфу графу фон Калькрейту реквием