Алексей Ремизов - Избранное Страница 24

– Откуда, – говорит, – это у вас такое?

– Что там?

– Да это ж обезьянье!

– Вот чудеса! – неужто обезьянье?

И сели мы с ним разбирать знаки – не то эфиопские, не то глаголические – обезьяньи: «донесение обезьяньего посла обезьяньей вельможе»:

«– спешу уведомить тебя, друг мой, что

«положение дел в великой белой империи

страшно

«изменилось: все люди вышли из скотских

загонов

«и объявили, что они человеки, но при этом

«они стали разбрасывать нечистоты на

площадях

«и улицах, утверждая, что во всеобщем

засорении

«заключается истинная свобода. Вожди их гово-

«рили, что людей единственно можно убеждать,

«отказавшись от всякого принуждения, поэтому

«никто никого не стал слушаться. И каждый

стал

«делать, что хотел. Ты знаешь, что у нас, в обе-

«зьяньем царстве, свободно-выраженная анар-

«хия, но она подчинена строгим правилам и вы-

«работанным формам, которым каждый

подчиня-

«ется совершенно свободно. Например, хотя бы

«при переправе через реку – все берут один

«другого за хвост и таким образом переплывают

«цепью. Каждый понимает, что иначе перепра-

«виться нельзя, либо он утонет. Слабые же дети

«переходят по живому мосту сплетенных

обезьян.

«Представь себе у людей – этих напыщенных

«дураков! – совсем иначе: они стали не

облегчать

«себе жизнь, а затруднять, причиняя всевозмож-

«ные насилия во имя свободы и заставляя

каждого

«заниматься несвойственным ему делом. Особен-

«но нам, интеллигентным обезьянам, было

смеш-

«но, когда писатели скалывали лед на улицах и

«разгружали барки с дровами. Нет, я никогда не

«унижусь до того, чтобы когда-нибудь захотеть

«стать человеком, как об этом мечтала моя ба-

«бушка, находившаяся в крепостном состоянии у

«бывшего барона фон-Пфиферганга в городе

«Штумбенбурге. Мы видим противоположное

«явление: наиболее почтенные из людей

с удоволь-

«ствием отказываются от своего человеческого

«достоинства и, переходя в наши ряды,

становятся

«подданными великого Асыки. Нужно сказать

«правду, превратиться из человека в обезьяну не

«так трудно, хотя и нелегко отказаться от пред-

«рассудков, связанных со чванной человеческой

«породой. Преимущества же обезьян, если взгля-

«нуть трезво, безусловно выше

человеческих – —

«Обезьянье свидетельство заменяет визы во все

«государства и дает бесконтрольный пропуск в

«леса, в поля, в болота и прочие трущобы всего

«земного шара.

«Дано сие свидетельство кавал. обеззн. (имя рек)

«в том, что он поименованный кавал. обеззн.

«имеет неограниченные права переходить, пере-

«езжать и перелетать все границы и через любые

«заставы, поставленные «свободолюбивыми» че-

«ловеческими ячейками, и не связан никакими

«обязательствами и клятвами и никому ничего

«не должен – волен делать, что хочет, и думать,

«как взбредет в голову, храня хвост».

АСЫКА

Нас стянули со всех концов света: из Австралии, Африки и Южной Америки, и я, предводитель обезьян, опоясанный тканым, гагажьего пуха поясом, ломал себе голову и рвал на себе волосы, не зная: как вырваться из цепей, которыми мы были скованы по рукам и ногам, и улепетнуть на родину! Но было уж поздно: прогнав по целине через поля, нас выстроили, как красноармейцев, на Марсовом поле, и герольды в золоте со страусовыми перьями на шляпах, разъезжая по рядам, читали нам приговор. Нас, обезьян, обвиняли в непроходимом распутстве, злости, бездельничанье, пьянстве и упорно-злонамеренной вороватости, и, признавая необыкновенно блестящие природные способности к развитию и усовершенствованию, приговаривали: применить к нам секретные средства профессора Болонского университета рыцаря Альтенара, потомка викингов Гренландии, Исландии и Северного Ледовитого океана. Со слепой материнскою любовью и негодованием следил я, как, по совершении всех шутовских церемоний, началась расправа. Эти «гуманнейшие умники» потехи ради прокалывали нас сапожным шилом и потом били железными молотками; а другим намазывали шерсть мягким и горячим варом, и, закатав в массе вара веревку и прикрепив ее к телу, продергивали в хомут свободной и сильной лошади и волокли по земле под гик и гам, покуда не издыхала жертва; третьим тщательно закалывали губы медными английскими булавками. И много еще было сделано, как обуздание – потехи ради. Когда же Марсово поле насытилось визгом и стоном, а земля взбухла от пролитой обезьяньей крови, а народ надорвал себе животики от хохота, прискакал на медном коне, как ветер, всадник, весь закованный в зеленую медь: высоко взвившийся аркан стянул мне горло – и я упал на колени. И в замеревшей тишине, дерзко глядя на страшного всадника, перед лицом ненужной, ненавистной, непрошеной смерти, я, предводитель обезьян Австралии, Африки и Южной Америки, прокричал гордому всаднику и ненавистной мне смерти трижды петухом.

К звездам

– памяти А. А. Блока —

Бедный Александр Александрович!

Покинуть так рано землю, никогда уж не видеть ни весен, ни лета, ни милой осени и любимых белоснежных зим —

и звезд не видеть – сестер манящих – как только они нам светят!

Не видеть земли, без «музыки» – это такая последняя беда, и от этой беды не уйти —

а если вовсе и не беда, а первое великое счастье?

Но почему же для вас так рано?

Это я, еще бедующий здесь вместе с веснами и любимыми вьюгами и моей серебряной звездой, это я стучу в затворенную дверь, не могу и никак не свыкнуться с этим вашим – счастьем.

В то утро – а какая была ночь – Лирова ночь! какой рвущий ветер и дождь —

ветер – —

сам щечавый зверь содрогнулся б!

ветер – до – сердца!

в суровое августовское утро, когда, покорные судьбе, в скотском вагоне, как скот убойный, мы подъезжали к границе, оставляя русскую землю, дух ваш переходил тесную огненную грань жизни, и вы навсегда покинули землю.

И еще огонек погас на русской земле.

А в день похорон, когда вашу «Трудовую книжку» с пометкой:

литератор

грамотен

ПТО

отдали в Отдел Похорон, я свою с той же самой пометкой и печатью, только нарядную, единственную, узорную по черному алым с виноградами, птичкой и знакомыми нумерами Севпроса, Кубу, Сорабиса отдал в Ямбурге в Особый Отдел Пропусков.

Счастлив ли дух ваш?

Хоть на мгновенье вы обрадовались там – вы радовались за гранью этой жизни, этой бушующей Лировой ночи?

Или вам еще предстоит встреча – счастливые дни?

А я скажу – про себя вам скажу – ни на минуту, ни на миг. И не жду. Это такое проклятие – вот уж подлинное несчастье! – оставить родную всколыхнутую землю, Россию, где в бедующем Злосчастье наперекор рваной бедноте нашей, нищете и голи выбивается изумрудная, молодая поросль.

Помните, в Отделе Управления мы толклись в очереди к Борису Каплуну: вы потеряли паспорт – это было вскоре после похорон Ф. Д. Батюшкова – и надо было восстановить, а я с прошением о нашей погибели на Острове без воды и дров – помните, вы сказали, поминая Батюшкова, что мы-то с вами —

– Мы выживем, последние, но если кто-нибудь из нас…

И я в глазах ваших видел, не о себе это вы тогда.

Бедный Александр Александрович – вы дали мне настоящую папиросу! пальцы у вас были перевязаны.

И еще вы тогда сказали, что писать вы не можете.

– В таком гнете невозможно писать.

А знаете, это я теперь тут узнал, за границей, что для русского писателя тут, пожалуй, еще тяжче, и писать не то что невозможно, ведь только в России и совершается что-то, а тут – для русского-то – «пустыня». Уйти временно в пустыню, конечно, для человека полезно, в молчании собрать мысли – ведь нигде, как в пустыне, зрение и чувства остры! – и Гоголь уходил в римскую пустыню для «Мертвых душ». Тоже и поучиться следует, и есть чему. Только вот насчет прокорму – писателям и художникам везде приходится туго! – надо какая-то работа, а всякая посторонняя работа, вы-то это хорошо знаете, засуетит душу. И выйдет то же на то же. И если судьба погибнуть, так уж погибать там у себя, на миру в России.

Это хорошо, что на Смоленском, – и проще и не суетно, – и никто-то вас не тронет, не позарится на вашу домовину, и Горького не надо просить.

«Помните, как вас из вашей-то насиженной выгнали?»

А может быть, и там ваша душа проходит еще злейшие мытарства? И эта жизнь – четырехлетний опыт социального переустройства – ясно говорившая вам уж одним своим началом всеобщего уравнения, когда вы недоумевая спрашивали, «нужны мы или не нужны?» (да, конечно, такие не нужны!); эта жизнь, прицепившая к вам бестий ярлычок «буржуазного поэта» – изобретение всеупрощающее, подхваченное умом не очень взыскательным и отнюдь не беспокойным, а также примазавшейся шкурой и прихвостившейся мразью, загнавшая вас в «третью категорию» со всякими трудовыми повинностями – сгребанием снега на мостовой, сколкой льда, разгрузкой барок с дровами, чисткой загаженных дворов; эта жизнь, которая не давала вам никакой воли, заставляя вас быть, как все, и как всякий служить, и как всякого без конца учитывая, регистрируя и заставляя заполнять анкеты, а за каждую милостыню – ведь ученые, писатели и художники – это вытянувшийся дрожащий хвост нищих на паперти Коммуны! – за каждый брошенный кусок и льготу (право «просачиваться»!) тычущая вас носом, как кошку, и не однажды честившая вас, как ломового извозчика, – «Мы художники-писатели, а с нами обращаются, как с ломовыми извозчиками!» – говорили вы в гневе, и наконец отнявшая у вас досуг и «праздность», – эта наша переустраивающаяся русская жизнь покажется вам легким сном?