Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 25

Прозаики

Артему Веселому,

Исааку Бабелю,

Ивану Катаеву,

Александру Лебеденко[42]

Когда русская проза пошла в лагеря —в землекопы,а кто половчей — в лекаря,в дровосеки, а кто потолковей — в актеры,в парикмахерыили в шоферы, —вы немедля забыли свое ремесло:прозой разве утешишься в горе?Словно утлые щепки,вас влекло и несло,вас качало поэзии море.По утрам, до поверки, смирны и тихи,вы на нарах слагали стихи.От бескормиц, как палки, тощи и сухи,вы на марше творили стихи.Из любой чепухивы лепили стихи.

Весь барак, как дурак, бормотал, подбиралрифму к рифме и строчку к строке.То начальство стихом до костей пробирал,то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат,словно уголь он в шахтах копался,точно так же на фронте из шага солдатон рождался и в строфы слагался.

А хорей вам за пайку заказывал вор,чтобы песня была потягучей,чтобы длинной была, как ночной разговор,как Печора и Лена — текучей.

А поэты вам в этом помочь не могли,потому что поэты до шахт не дошли.

«Начинается длинная, как мировая война…»

Начинается длинная, как мировая война,начинается гордая, как лебединая стая,начинается темная, словно кхмерские   письмена,как письмо от родителей, ясная и простаядеятельность.В школе это не учат,в книгах об этом не пишут,этим только мучат,этим только дышат —стихами.

Гул, возникший в двенадцать и даже   в одиннадцать лет,не стихает, не смолкает, не умолкает.Ты — актер. На тебя взят бессрочный   билет.Публика целую жизнь не отпускаетсо сцены.

Ты — строитель. Ты выстроишь —   люди живути клянут, обнаружив твои недоделки.Ты — шарманщик. Из окон тебя позовут —и крути и крутись, словно рыжая белкав колесе.Из профессии этой, как с должности   экзотических королей,много десятилетий не уходили живыми.Ты — труба, и судьба исполняет одну из   важнейших ролей —на тебе. На важнейших событиях тыставишь фамилию, имя,а потом тебя забывают.

«Что вы, звезды…»

— Что вы, звезды?— Мы просто светим.— Для чего?— Нам просто светло. —Удрученный ответом этим,самочувствую тяжело.

Я свое свечение слабоеобусловливалто ли славою,то ли тем, что приказано мне,то ли тем, что нужно стране.Оказалось, что можно простоделать так, как делают звезды:излучать без претензий свет.Цели нет и смысла нет.

Нету смысла и нету цели,да и светишь ты еле-еле,озаряя полметра пути.Так что не трепись, а свети.

«Лакирую действительность…»

Лакирую действительность —Исправляю стихи.Перечесть — удивительно —И смирны и тихи.И не только покорныВсем законам страны —Соответствуют норме!Расписанью верны!Чтобы с черного ходаИх пустили в печать,Мне за правдой охотуПоручили начать.Чтоб дорога прямаяПривела их к рублю,Я им руки ломаю,Я им ноги рублю,Выдаю с головою,Лакирую и лгу…Все же кое-что скрою,Кое-что сберегу.Самых сильных и бравыхНикому не отдам.Я еще без поправокЭту книгу издам!

Слава

Местный сумасшедший, раза двачуть было не сжегший всю деревню,пел «Катюшу», все ее словавыводил в каком-то сладком рвенье.

Выходил и песню выводил,верно выводил, хотя и слабо,и, когда он мимо проходил,понимал я, что такое слава.

Солон, сладок, густ ее раствор.Это — оборот, в язык вошедший,это — деревенский сумасшедший,выходящий с песнею во двор.

Силуэт

На площади Маяковскогоуже стоял Маяковский —не бронзовый,а фанерный,еще силуэт,не памятник.

Все памятники — символы.Все монументы — фантомы.Фанерные монументычетырежды символичны.Поставленный для прикидкик городу и к миру,он подлежал замене.Ему отмерили векунедели, а не столетья.

Но два измеренья фанеры,дрожащие от ветра,были странно прекрасныв городе трех измерений.Два измеренья фанерыбез третьего измереньяобладали четвертым —неоспоримым величьем.Ночами его освещалибольшими прожекторами,и скульпторы меряли тени,отброшенные монументом.

Массивность и бестелесность,громадность и фантомность —такое стоило крюку.Я часто давал его ночью.Быть может, впервые поэтупоставили то, что надо,а кроме силуэта,нам ничего не надо.А кроме тени черной,уложенной на асфальте,не ставьте ничего нам,нам ничего не ставьте.

Рубикон

Нас было десять поэтов,не уважавших друг друга,но жавших друг другу руки.Мы были в командировкев Италии. Нас таскалипо Умбрии и Тосканена митинги и приемы.В унылой спешке банкетовмы жили — десяти поэтов.

А я был всех моложе,и долго жил за границейи знал, где что хранится,

в котором городе — площадь,и башня в которой Пизе,а также в которой мызе

отсиживался Гарибальди,и где какая картина,и то, что Нерон — скотина.

Старинная тарахтелка —автобус, возивший группу,но гиды веско и грубо,

и безапелляционнокричали термины славы.Так было до Рубикона.

А Рубикон — речонкас довольно шатким мосточком.— Ну что ж, перейдем пешочком,

как некогда Юлий Цезарь, —сказал я своим коллегам,от спеси и пота — пегим.

Оставили машину,шестипудовое брюхоПрокофьев вытряхнул глухо,

и любопытный Мартынов,пошире глаза раздвинув,присматривался к Рубикону,

и грустный, сонный Твардовскийунылую думу думал,что вот Рубикон — таковский,

а все-таки много лучшеМосква-река или Припятьи очень хочется выпить.

И жадное любопытстволучилось из глаз Смирнова,что вот они снова, снова

ведут разговор о власти,что цезарей и сенатытеперь вспоминать не надо.

А Рубикон струился,как в первом до Р. Х. веке,журча, как соловейка.

И вот, вспоминая каждыйпро личные рубиконы,про преступленья закона,

ритмические нарушения,внезапные находкии правды обнаружение,

мы перешли речонку,что бормотала кроткои в то же время звонко.

Да, мы перешли речонку.

Н. Асеев за работой

(Очерк)

Асеев пишет совсем неплохие,довольно значительные статьи.А в общем статьи — не его стихия.Его стихия — это стихи.

С утра его мучат сто болезней.Лекарства — что?   Они — пустяки!Асеев думает: что полезней?И вдруг решает: полезней — стихи.И он взлетает, старый ястреб,и боли его не томят, не злят,и взгляд становится тихим, ясным,жестоким, точным — снайперский   взгляд.И словно весною — щепка на щепку —рифма лезет на рифму цепко.И вдруг серебреет его пожелтелаясемидесятилетняя седина,и кружка поэзии, полная, целая,сразу выхлестывается — до дна.И все повадки —   пенсионера,и все поведение —   старикастановятся поступью пионера,которая, как известно, легка.И строфы равняются — рота к роте,и свищут, словно в лесу соловьи,и все это пишется на оборотеотложенной почему-то статьи.

«Умирают мои старики…»