Александр Величанский - Под музыку Вивальди Страница 25

«Стал ты теперь причастен миру мертвых…»

Стал ты теперь причастен миру мертвыхи Воскресенья таинству причастен.Будь снисходителен к нашему горю в горних —прости, несчастных.

25.11.1986

«Знать, ни сумы, ни посоха не надо…»

Знать, ни сумы, ни посоха не надо(сколь неподвижен порог и позадь – дорога),если уходит душа в страну возврата,в страну итога.

28.11.1986

«Свет ОДИН. Мы не живем…»

Свет ОДИН. Мы не живем —я на этом, ты – на том —на одном живем мы белом свете —фотография твояс пробелами бытиятем живее на былом портрете.

«Стихи – это радость…»

Стихи – это радость,а Грузия – грусть,пусть светлая и незабвенная пусть.

Друзья – это радость,а Грузия – грусть,пусть верная и неизбывная пусть.

Любовь – это радость,а Грузия – грусть,пусть страстная чаще для виду, но пусть.

Краса – это радость,а Грузия – грусть,пусть спеси пустынной исполнена – пусть.

Вино – это радость,а Грузия – грусть,и стол наш сегодня невесел и пуст.

Но вот что таят в себе все письмена.Любовь для чего нам и дружба дана,но вот в чем секрет и красы, и вина:коль Грузия – грусть, значит – радость она.

«Эх, Джемали, вправду мы ли…»

Эх, Джемали, вправду мы лив беспрепятственной даливверх по Барнова ходили,вниз по Барнова пошли?

Так уж мир устроен илимиг: «тогда», «сейчас», «потом» —вниз по Барнова ходили,вверх по Барнова пойдем.

Не забуду и в могилевросший в дерево балкон…Или вниз мы не ходили?Или вверх мы не пойдем?

Ты – Джемал Аджиашвили,паспортным клянусь столом,Величанский я – ходилии теперь стоим на том.

Днесь в наигрузинском стилетвой благословляю дом.Так уж нас благословили:есть извечный смысл и в том,

что, взглянув на вечну зелень,на запас голубизны,мы исчезнем, словно Зэмель,с милого лица земли.

«Рад или не рад я…»

Рад или не рад я,но «химеры» прах —черта-с-два бурят я,черта-с-два поляк.

Трудно плыть по руслуотческих кровей —черта-с-два я русский,черта-с-два еврей.

Да и православныйя едва-едва.Но сродни средь зла мнекрай твой, татарва.

«На р́еках Вавил́онских…»

На р́еках Вавил́онскихтам мы, сидючи, плакали,поминая Сион-гор́у,Сион-гору Господнюю —поминая лишь памятно,схоронив голоса в гортань,по ракитам развесившинаши гусли, пластири ли.Полонившие нас в полонговорили: «Воспойте намваши песни сионскиесо сионским веселием».Как же Господу песнь воспетьна земле, на безбожныя?и 136-й псаломмы покорно пропели им:«Коль забуду, Ерусалим,я тебя на чужой земле,пусть отсохнет рука моя,крестно знамя творящая,пусть язык закоснеет мой,пусть ко горлу прилепится,коль не станет Ерусалимсолью песни – веселия».Да припомнится ворогам,как с весельем рекли они:«Рушьте, рушьте до камушкадо п́уста Ерус́олим-град».Дочери вавилонские,век пребудьте бесплодные,как бесплодна без нас земля,вся земля иудейская.А коль младня спор́одите,пусть же враг, Богом посланный,о кам́ень разобьет егоразорения нашего.

«Твоя дорога из дорог…»

О. Васильеву

Твоя дорога из дорог —дорога в родину и в рок:бредет обочиной кривоюосинничек, не чуя ног —он беспросветен, словно «вдруг»,он полн, как колея, водою,давно ни свет он и ни мрак;и страшно бы, когда б не шаг,безгрешный шаг твой за спиною.

«Запомнить сразу…»

Запомнить сразузначит зазубрить —пейзаж ли, фразу,знаний целый том,но связь инаяесть – иная нить:мы все запоминаем,но потом.

«У веселия на дне…»

У веселия на дне,где мы тешились гулянкойне с Кузнецким рядом, неуж тем более с Лубянкой —в двух нетвердых, но шагах,у его подножья прямо —у Николы в Звонарях —благолепнейшего храма.

«Ветер с рощей ссорятся…»

Ветер с рощей ссорятсяна исходе дня.СОЖЖЕННОГО СОВЕСТЬЮпомилуй меня.

И всю ночь, наверное,длится их грызня.Ты ж БЕЗДЕРЗНОВЕННОГОпомилуй меня.

Чтоб опять сподобитьсявидеть: осень-скитсожженная совестьюТебе предстоит.

«Что ж душа? – Иль воздух-вздох?..»

Что ж душа? – Иль воздух-вздох?Или спрятанная влага?или алой крови ток?иль страстей бродячих брага —нет ей имени живаго,если есть она – то Бог.

«Печальная отчизна…»

Печальная отчизна,ты не затмила их —тех дней без укоризны,мелькнувших словно блик,когда на сердце чисто,и каждый вздох, как стих,все эти числа, числаи годовщины их.

«Он поэт безупречный, и это не лесть…»

Он поэт безупречный, и это не лесть.Но в порядке решения тысячи личных проблемему свойственно дико и глухо, и немо ко всемсо своими обидами и оскорбленьями лезть.

«За душой – ни гроша…»

За душой – ни гроша,за душой – лишь душа,да и та —маята —больно уж хороша.

«Утренний лес…»

Утренний лесэто – ночь наяву.Свет, как болезнь,неприятен ему.

Тою же пущейстоит он, застыв,словно пропущенныйсквозь объектив.

Тысячи веточек,веток, сучков,листьев – навечнозастыли. Таков

брак тьмы и солнца:тускнеют, смотри,туманов кольцана пальцах зари.

«Пленяли нас не раз…»

Пленяли нас не раз,не первый раз из пленаушли мы, взяв запасмацы. И по колено

моря нам были – моклишь враг, чем глубже в сердценаш возносился Бог,и криков «сгинь, рассейся,

чужого праха персть!»в ушах навязла глушь, но«Како воспоем песньна земле чуждой?»

«Никогда не увидите вы…»

Никогда не увидите вы,как березы растут из травы,из коры ль заскорузлой – побег,из беспутной толпы – человекиль как храмы, о высях скорбя,каменисто стекают с себя —благодатными водами с гор —как не видел и я до сих пор.

«Всей силой древа свет вберет…»

Всей силой древа свет вберети силе древа вмиг отдастслепая ветвь – и кислородовеет благодатью нас:вот так и наше среди тьмыраздвоенное естество:«ВНУШИ МОЛИТВУ И ВОНМИМОЛЕНЬЮ СЕРДЦА МОЕГО».

«Теперь я птица: у меня…»

Теперь я птица: у меняесть клюв, есть хвост, есть пух и перья,не фигуральные крыласгибаются в суставах словнорука в локте, и ноги естьчешуйчатые и с когтями —их цепче взор мой – он в видуокрестность всю имеет сразу,вот я в нее слетаю с вяза,и испражняюсь на ходу.

По пуху серому Оки

Оки напористой по руслу,в пространстве сером, как шинель,я плыл не в славную Тарусу,тем более – не в Коктебель,

а в, как ее?.. – забыл названье,верней, оно ушло на дно,что глубже даже ПОДсознанья,и, как часы, заведено

на некий миг. Наш челн беспутныйбил лопастями по рекес таким отчаяньем, как будтотонул земли невдалеке.

И на корыте том паршивом,против которого Ока,одним на свете пассажиромя был в виду у старика:

в тельняшке, трезв и опечален,не очень трезв, но и не пьян,он челн свой безбилетно чалилк своим безлюдным пристаням,

надеясь, что с узлом-прилавкоми за спиной, и на грудииз пустоты возникнет бабкаи крикнет: «Милай, погоди!»

Но ничего не возникало —лишь берега в Оке по грудь,и я до своего причаларешительно решил соснуть,

что в те поры не составлялотруда мне – вдруг хрипатый крик,и вот уж тащит, как попало,меня на палубу старик,

совсем зашедшийся от крика:«Все счастье редкое проспишь, —кричал старик, – гляди, гляди-ка,гляди, мудило, – БЕЛЫЙ СТРИЖ!»

И я увидел средь зигзагов,вблизи черневших и вдали,стрижа белее белых флагов…увидел, только к счастью ли?

«Ниже выцветшей зари…»

Ниже выцветшей заритам, где птицы «сизари»не летают между крыш,а на задних лапах лишьжадно рыщут меж плевкови окурков – кто таков? —кто лежит меж голубей —расстрелянный воробей.

Набросок портрета одной поэтессы