Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 27

«Было много жалости и горечи…»

Было много жалости и горечи.Это не поднимет, не разбудит.Скучно будет без Ильи Григорьича.Тихо будет.

Необычно расшумелись похороны:давка, драка.Это все прошло, а прахам поровнувыдается тишины и мрака.

Как народ, рвалась интеллигенция.Старики, как молодые,выстояли очередь на Герцена.Мимо гроба тихо проходили.

Эту свалку, эти дебривыиграл, конечно, он вчистую.Усмехнулся, если поглядел быту толпу горючую, густую.

Эти искаженные отчаяньемстарые и молодые лица,что пришли к еврейскому печальнику,справедливцу и нетерпеливцу,

что пришли к писателю прошенийза униженных и оскорбленных.Так он, лежа в саванах, в пеленах,выиграл последнее сражение[47].

Заболоцкий спит в итальянской гостинице

У пригласивших было мало денег,и комнату нам сняли на двоих.Умаявшись в банкетах и хожденьях,мы засыпали тотчас, в один миг.Потом неврастения, ностальгия,луна или какие-то другиепоследствия пережитого днябудили неминуемо меня.

Но Заболоцкий спал. Его чертытемнила ночь Италии. Белилалуна Италии, что с высотылучами нашу комнату делила.Я всматривался в сладостный покой,усталостью, и возрастом, и ночьюподаренный. Я наблюдал воочью,как закрывался он от звезд рукой,как он как бы невольно отстраняли шепоты гостиничного зданья,и грохоты коллизий мирозданья,как будто утверждал: не сочиняля этого! За это — не в ответе!Оставьте же меня в концов конце!И ночью и тем паче на рассветеневинность выступала на лице.Что выдержка и дисциплина днемстесняли и заковывали в латы,освобождалось, проступало в немраскованно, безудержно, крылато.Как будто атом ямба разложив,поэзия рванулась к благодати!Спал Заболоцкий, руку подложивпод щеку, розовую, как у дитяти,под толстую и детскую. Онапокоилась на трудовой ладониудобно, как покоится лунав космической и облачной ледыни.Спал Заболоцкий. Сладостно сопел,вдыхая тибуртинские миазмы,и содрогался, будто бы[48] от астмы,и вновь сопел, как будто что-то пелв неслыханной, особой, новой гамме.Понятно было: не сопит — поет.И упирался сильными ногамив гостиничной кровати переплет.

Ямбы

Приступим к нашим ямбам,уложенным в квадратики,придуманным, быть может,еще в начале Аттики,мужские рифмы с женскимиперемежать начнем,весы и качели — качнем?Качнем!

Все, что до нас придумано,все, что за нас придумано,продумано прекрасно,менять — напрасно.Прибавим, если сможем,хоть что-нибудь свое,а убавлять отложим,без ямбов — не житье.

Нет, не житье без ямбов,стариннейших иамбов,и я не пожалеюдля ямбов дифирамбов.От шага ли, от взмаха?Откуль они?Не вем.Не дам я с ними маху,вовек не надоем.

От выдоха ли, вдоха?От маятника, что ли?Но только с ямбом воля,как будто в Диком Поле,когда, до капли вылит,дождем с небес лечу, лечу,лечу навылети знаю, что хочу.

Слава Лермонтова

Дамоклов мечразрубит узел Гордиев[49],расклюет Прометея воронье,а мы-то что?А мы не гордые.Мы просто дело делаем свое.А станет мифом или же сказаньем,достанет наша слава до небес —мы по своим Рязаням и Казанямне слишком проявляем интерес.

Но «выхожу один я на дорогу»в Сараеве, в далекой стороне,за тыщу верст от отчего порогамне пел босняк,и было сладко мне.

Месса по Слуцкому

Андрею Дравичу[50]

Мало я ходил по костелам.Много я ходил по костям.Слишком долго я был веселым.Упрощал, а не обострял.

Между тем мой однофамилец,бывший польский поэт АрнольдСлуцкий[51]   вместе с женою смылисьза границу из Польши родной.

Бывший польский подпольщик,   бывшийпольской армии офицер,удостоенный премии высшей,образец, эталон, пример —

двум богам он долго молился,двум заветам внимал равно.Но не выдержал Слуцкий. Смылся.Это было довольно давно.

А совсем недавно варшавскийксендз   и тамошний старожилпо фамилии пан Твардовскийпо Арнольду мессу служил.

Мало было во мне интересук ритуалу. Я жил на бегу.Описать эту странную мессуи хочу я и не могу.

Говорят, хорошие виршипан Твардовский слагал в тиши.Польской славе, беглой и бывшей,мессу он сложил от души.

Что-то есть в поляках такое!Кто с отчаянья двинул в бега,кто, судьбу свою упокоя,пану Богу теперь слуга.

Бог — большой, как медвежья полость,прикрывает размахом крылвсе, что надо, — доблесть и подлость,а сейчас — Арнольда прикрыл.

Простираю к вечности руки,и просимое мне дают.Из Варшавы доносятся звуки:по Арнольду мессу поют!

«Стихи, что с детства я на память знаю…»

Стихи,   что с детства я на память знаю,важней крови,   той, что во мне течет.

Я не скажу, что кровь не в счет:она своя, не привозная, —но — обновляется, примерно раз в семь   лет,и, бают, вся уходит, до кровинки.А Пушкин — ежедневная новинка.Но он — один. Другого нет.

Коля Глазков

Это Коля Глазков. Это Коля[52],шумный, как перемена в школе,тихий, как контрольная в классе,к детской   принадлежащий    расе.

Это Коля, брошенный намив час поспешнейшего отъездаиз страны, над которой знамяразвевается   нашего детства.

Детство, отрочество, юность —всю трилогию Льва Толстого,что ни вспомню, куда ни сунусь,вижу Колю снова и снова.

Отвезли от него эшелоны,роты маршевые   отмаршировали.Все мы — перевалили словно.Он остался на перевале.

Он состарился, обородател,свой тук-тук долдонит, как дятел,только слышат его едва ли.Он остался на перевале.

Кто спустился к большим успехам,а кого — поминай как звали!Только он никуда не съехал.Он остался на перевале.Он остался на перевале.Обогнали? Нет, обогнули.Сколько мы у него воровали,а всего мы не утянули.

Скинемся, товарищи, что ли?Каждый пусть по камешку выдаст!И поставим памятник Коле.Пусть его при жизни увидит.

Возвращение

Я вернулся из странствия, дальнего столь,что протерся на кровлях отечества толь.Что там толь?И железо истлело,и солому корова изъела.

Я вернулся на родину и не звоню,как вы жили, Содом и Гоморра?А бывало, набатец стабильный на дню —разговоры да переговоры.

А бывало, по сто номеров набирал,чтоб услышать одну полуфразу,и газеты раскладывал по номерами читал за два месяца сразу.

Как понятие новости сузилось! Ритмкак замедлился жизни и быта!Как немного теперь телефон говорит!Как надежно газета забыта!

Пушкин с Гоголем остаются одни,и читаю по школьной программе.В зимней, новеньким инеем тронутой   раме —не фонарные, звездные   блещут огни.

Неужели?