Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 28

Неужели?

Неужели сто или двести строк,те, которым не скоро выйдет срок, —это я, те два или три стихав хрестоматии — это я,а моя жена и моя семья —шелуха, чепуха, труха?

Неужели черные угли — в счет?А костер, а огонь, а дым?Так уж первостепенен посмертный почет?Неужели необходим?

Я людей из тюрем освобождал,я такое перевидал,что ни в ямб, ни в дактиль не уложить —столько мне довелось пережить.

Неужели Эгейское море не в счет,поглотившее солнце при мне,и лишь двум или трем стихам почет,уваженье в родной стране?

Неужели слезы в глазах женыи лучи, что в них отражены,значат меньше, чем малопонятные сны,те, что в строки мной сведены?

Я топил лошадей и людей спасал,ордена получал за то,а потом на досуге все описал.Ну и что,ну и что,ну и что!

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же —   про лошадей,рыжих, тонущих в океане.Ничего не осталось — ни строк, ни идей,только лошади, тонущие в океане.

Я их выдумал летом, в большую жару:масть, судьбу и безвинное горе.Но они переплыли и выдумку, и игруи приплыли в синее море.

Мне поэтому кажется иногда:я плыву рядом с ними, волну рассекаю,я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,лошадиная и людская.

И покуда плывут — вместе с ними и я на   плаву!Для забвения нету причины,но мгновения лишнего не проживу,когда канут в пучину.

Повинуясь музыке души

Музшкола имени Бетховена в Харькове

Меня оттуда выгнали за профтак называемую непригодность.И все-таки не пощажу я строфи личную не пощажу я   гордость,чтоб этот домик маленький воспеть,где мне еще пришлось терпеть и претерпеть.Я был бездарен, весел и умен,и потому я знал, что я — бездарен.О, сколько бранных прозвищ и именя выслушал: ты глуп, неблагодарен,тебе на ухо наступил медведь.Поешь? Тебе в чащобе бы реветь!Ты никогда не будешь пониматьне то что чижик-пыжик — даже гаммы!Я отчислялся — до прихода мамы,но приходила и вмешивалась мать.Она меня за шиворот хваталаи в школу шла, размахивая мной.И объясняла нашему кварталу:— Да, он ленивый, да, он озорной,но он способный: поглядите руки,какие пальцы: дециму берет.Ты будешь пианистом.   Марш вперед! —И я маршировал вперед.   На муки.Я не давался музыке. Я знал,что музыка моя — совсем другая.А рядом, мне совсем не помогая,скрипели скрипки и хирел хорал.Так я мужал в музшколе   той вечерней,одолевал упорства рубежи,сопротивляясь музыке учебнойи повинуясь музыке души.

«Почему люди пьют водку…»

Почему люди пьют водку?Теплую, противную —полные стаканыпошлого запахаи подлого вкуса?Потому что она врывается в глотку,как добрый гулякав баптистскую молельню.И сразу все становится лучше.В год мы растем на 12 процентов.(Я говорю о валовой продукции,война замедлила рост производства.)Стакан водки дает побольше.Все улучшается на 100 процентов.Война не мешает росту производства,и даже стальные протезы инвалидовстановятся теплыми живыми ногами —всё — с одного стакана водки.

Почему люди держат собаку?Шумную, нелепую, любящую мясо,даже в эпоху карточной системы?Почему в эпоху карточной системыони никогда не обидят собаку?Потому что собака их не обидит,не выдаст, не донесет, не изменит,любое достоинство выше оценит,любой недостаток простит охотнои в самую лихую годинулизнет языком колбасного цветаваши бледные с горя щеки.

Почему люди приходят с работы,запирают двери на ключ и задвижку,бросают на стол телефонную трубкуи пять раз подряд, семь раз подряд,ночь напролет и еще один разокслушают стертую, полуглухую,черную, глупую патефонную пластинку?Слова истерлись, их не расслышишь.Музыка? Музыка еще не истерлась.Целую ночь одна и та же.Та, что надо. Другой — не надо.

Почему люди уплывают в морена два километра, на три километра,хватит силы — на пять километров,ложатся на спину и ловят звезды(звезды падают в соседнюю волну)?Потому что под ними добрая бездна,потому что над ними честное небо.А берег далек — его не видно.О береге можно забыть, не думать.

Блудный сын

Истощенный нуждой,Истомленный трудом,Блудный сын возвращается в   отческий дом[53]И стучится в окно осторожно.— Можно?— Сын мой! Единственный! Можно.Можно все. Лобызай, если хочешь,   отца,Обгрызай духовитые кости тельца.Как приятно, что ты возвратился!Ты б остался, сынок, и смирился. —Сын губу утирает густой бородой,Поедает тельца,Запивает водой,Аж на лбу блещет капелька потаОт такой непривычной работы.Вот он съел, сколько смог.Вот он в спальню прошел,Спит на чистой постели.Ему — хорошо!И встает.И свой посох находит.И, ни с кем не прощаясь, уходит.

Без претензий

Перешитое, перелицованное,уцененное, удешевленное,второсортное, бракованное,пережаренное, недопеченное —

я с большим трудом добывал его,надевал его, обувал его,ел за завтраком, за обедом,до победы, после победы.

Я родился ладным и стройным,с голубым огнем из-под век,но железной десницей тронулмои плечи двадцатый век.

Он обул меня в парусиновое,в ватно-стеганое одел.Лампой слабою, керосиновой,осветил, озарил мой удел.

На его бесчисленных курсах,заменяющих университет,приучился я к терпкому вкусуправды, вычитанной из газет.

Мне близки, понятны до точкипопулярная красота,увертюра из радиоточкии в театре входные места.

Если я из ватника вылези костюм завел выходной —значит, общий уровень выросприблизительно вместе со мной.

Не желаю в беде или в счастье,не хочу ни в еде, ни в трудезабирать сверх положенной частиникогда.   Никак.     Нигде.

И когда по уму и по статине смогу обогнать весь народ,не хочу обгонять по зарплате,вылезать по доходам вперед.

Словно старый консерв из запаса,запасённый для фронтовиков,я от всех передряг упасся —только чуть заржавел с боков.

Вот иду я — сорокалетний,средний, может быть, —   нижесреднийпо своей, так сказать, красе.— Кто тут крайний?— Кто тут последний?Я желаю стоять, как все.

«Государи должны государить…»

Государи должны государить,государство должно есть и пить,и должно, если надо, ударить,и должно, если надо, убить.

Понимаю, вхожу в положенье,и хотя я и трижды неправ,но как личное пораженьепринимаю списки расправ.

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча,с диким любопытством посмотрелна меня   угрюмый самострел.Посмотрел, словно решал задачу.

Кто я — дознаватель, офицер?Что дознаю, как расследую?Допущу его ходить по свету яили переправлю под прицел?

Кто я — злейший враг иль первый другдля него, преступника, отверженца?То ли девять грамм ему отвешено,то ли обойдется вдруг?

Говорит какие-то словаи в глаза мне смотрит,взгляд мой ловит,смотрит так, что в сердце ломити кружится голова.

Говорю какие-то словаи гляжу совсем не так, как следует.Ни к чему мне страшные права:дознаваться или же расследовать.

«Я судил людей и знаю точно…»