Андрей Драгунов - Подробности Страница 3

Памяти Марины Цветаевой

Пока ещё горит одно окнонапротив в доме – жизнь не завершилась —до времени. Ещё не всё равно —что там, напротив, может быть, случилось.Что там, быть может, кто-то у огнясидит один, не разжимая руки —до белых косточек, не зная про меня,про то, что жизнь – не вымысел от скуки,от безнадёжности тех календарных дней,когда надежда – лишь хороший завтрак —и оттого, наверное, длиннейночные бдения с кофейной жидкой правдой,с банальщиной, рассказанной в ночи,под луч огня, под трепетанье свечки,что вместо лампы. Огонёк свечивместо сверчка, живущего за печкой,как если бы весна, а не зимас холодной веткой, что в окно стучитсяпри взрыве ветра. И из-за углаглядит восторженно оплаченный убийца —оплаканный уже. В который разжизнь выставляет счёт за проживаньев пейзаже, обозначенном сейчас,как за гостиницу с совсем простым названьем,откуда выселяют до утра,как не сказать – навечно. День недели —уже неважен. Крошки со столалетят в карман. От скомканной постелиещё тепло. И книги на столенапоминают, что ещё не умер.И чья-то жизнь в означенном окнеещё горит с огнём неярким в суммеозначенных вещей. И не помогуже холодный кофе. Сигаретадымится, как сомненья – за порог —в другую жизнь, где, может, больше светадля проживания. На улице темно —ещё не рассвело – хороший повод —жечь свечи, вместо лампочки – в окноне допуская темноту и холод,как посторонних. Отрывая взглядот светлого окна в стене напротив,гляжу на небо, где созвездий ряд,как буквы в книге, но на обороте.

«В это время года сходишь с ума от цвета…»

В это время года сходишь с ума от цвета.Из-за его отсутствия в чёрно-белом,мокром пейзаже, но судя по всем приметам,скоро весна и цвет под ногами скажето продолжении жизни. По крайней мере,смятое облако, что так сулит надеждуна выживание – ближе, на самом деле,взбитой подушки, что холодна, как прежде,во времена, когда все ещё были живыи, от волнения, шли косяком на красный,перебивая друг друга – А знаешь, ты бы… —Нет, это ты бы.. И всё ещё не напрасно…И в голове ещё не черты, а лица —пусть и немногие, но тем прочнее память..И в отражении с белым ещё не слиться,но до которого можно ещё руками —взглядом, хотя бы. И чёрно-белый город,как продолжение смятой уже страницыпосле ночного бдения. Выше ворот,чтоб не замёрзнуть. И ничего не случится.

«Я буду блуждать в переулках огромной столицы…»

Я буду блуждать в переулках огромной столицы.Скитаться по улицам, где ещё помню названья,где, может быть, даже уже ничего не случится,о чём пожалел бы, умножив тем самым страданья.Я буду тебя вспоминать и холодную осень.Чужие квартиры в клубах сигаретного дыма,где взгляд упирается в стену и имя не спросяту нового гостя, приняв за хозяйского сына…Я буду до ночи бродить, где короткая памятьнайдёт подтверждение или хотя бы подсказку,какую-то мелочь, которую можно рукамипотрогать и вспомнить, что жизнь, как хорошая сказка,кончается свадьбой… Я буду тебе через времяписать свои письма о том, что уже не случится.И только потом, на вокзале, когда не уедетмой поезд, увижу до боли знакомые лица.

«Мы с тобой собирались пойти в воскресение в церковь…»

Т. З.

Мы с тобой собирались пойти в воскресение в церковь,но опять не случилось. Опять торжество снегопада —перекрыта дорога, как жизнь переправлена смертьюпо каким-то там правилам, в рамках другого уклада.Мы хотели отправиться, но у погоды не спросишьразрешения выйти из дома, пойти на прогулку.И трамвай застревает на рельсах, и снова заносит —и базарную площадь, и тропы в глухих переулках.

«Во дворе, под окном – все знакомы, как будто родные…»

Во дворе, под окном – все знакомы, как будто родные.И как будто бы даже глядят без утайки и страха.И порой вспоминают прохожего нового имя,что когда-то бывал здесь, но съехал, должно быть, рубахане пришлась ему в пору – с девицей из третьей квартиры —как с чужого плеча, но глаза поднимает на окна,вспоминая, возможно, как звук пресловутой секирыотделился от стона, на смерть отправляем кого-то…А теперь только память и взгляд на случайных прохожих —не оттуда ли вышел? – с довольным лицом очевидцабесконечной любви, что с секирой по умыслу схожа.И какая-то боль остаётся в означенных лицах.

Городское кладбище №1

Чисто. Зима прибралась среди старых могил —будто ко времени, но не назначили датуочередного свидания. Кто-то курил,снег притоптал, но не пошёл за ограду.И следы потерялись в гербарии снежных цветов,не обещая вернуться – чужая табличка.Видимо, спутал фамилию – если б лицобыло на камне, но камень в цветах обезличен.Видимо, кто-то решил, что не нужен портрет —только фамилия и неразборчиво имя —стёрлось со временем, как из бумаги букет,перелицованный снегом. И снег вместе с нимигреет могилы, пока не настанет тепло —скудная шуба, но лучше, чем голая правда,что никого не осталось. Опять занеслоснегом – теперь уже с верхом, засыпав ограду.И не откроют калитку уже до весны.Только смотритель глядит на пейзаж виновато —в общем, согласный, что жизнь, как в аптеке весы —поровну всё. И за всё наступает расплата.

На берегу

На берегу, у самой кромкиводы, следов не оставляя,где краб, гниющий на обломкахкакой-то лодки – замечаю,что волны набегают по две,как рифмы в рукопись вплетаясьв песок. Вода в стеклянной колбе —не так играет, нагреваясьот спирта из сухой таблетки —аптекарь прав – не помогает.Сыграть бы лучше на рулеткес такой волной, но шар слетаетс вертушки на пол. Жду заменына берегу цветущей лужи.Возможны в жизни перемены,но краб, гниющий в лодке – тут же —как ни крути, напоминаньео бренности всего и в сумме.И чаек шумное болтанье —лишь дополненье к грустной думе —без всяких там анжабеманови прочей шелухи словесной —таскают крошки из кармана —другое им неинтересно.Восторженно гляжу на воду,на собственный расклад в водичке.Откуда-то приходят волныи образ сразу обезличен,размыт, разбросан по песчинкам,по берегу, сопоставляятеперь оригинал с картинкойс гниющим крабом в лодке с краю.

Утро на Fondamenta degli incurabili

Не пытаюсь вспомнить, чьи там ещё слова,на каком наречии кто-то ещё картавит…Просто тупо пялюсь на воду. Головасоображает медленно от печали.Т. е. теперь напиться бы той воды,чтобы сказать застрявшими где-то в горле,членораздельными звуками – кто ты, зачем, кудыприбыл – грозному дяденьке в чёрной форме.Чтобы если и плыть, то туда, где оннеизлечимо спит, согревая вечностьневским дыханием, смяв за собой Гудзонпри переезде, думая лишь о встрече.Чтобы воды до бортика, до руки,чтобы умыться, сняв с отраженья тяжбы.Но холодна водица, и короткипальцы, чтоб дотянуться – такая жалость.

«Человеку с одышкой, с пустым карманом, с разбитым сердцем…»

Человеку с одышкой, с пустым карманом, с разбитым сердцемнечего пробовать даже взойти на гору,чтобы увидеть восход. Старательные японцыподготовили тщательно фотовидеокамеры, воду,бутерброды с тунцом – холодный, но сытный завтрак,чтобы дожить до обеда. Рулон туалетной бумаги —на всякий случай. Проводник торопит отставших,что каждый сам за себя на пути к вершинеи ждать никого не будет.Маленькими шагами пробираюсь по узкой крутой тропинке.Старый немец что-то бубнит про невозможность выжитьв данном пространстве, что взял не те ботинкидля восхождения и от этого сводит пальцы.Поднимаюсь медленно, переводя дыханье —велико желанье встретить восход на крышемира, в окруженье таких же безумцев, что еле дышат,но не смотря на это бредут послушно,спотыкаясь при каждом шаге о пыль и камни,что разбросаны тут же, для усиления веры —то ли в величие духа, то ли в собственное бессилие.Иду за солнцем. У Олега Попова оно завсегда в авоське.Догоняю жителей страны восходящего…Опять перевожу дыханье – затея из самых глупых.Спал бы в номере под мерный шум вентилятора,охлаждая постель до температуры тела,или смотрел бы с балкона на остывший за ночь пейзаж.Из-за вершины вдруг появилось солнце.Японцы, сфотографировавшись, семенят обратношумной стайкой с довольными результатом лицами.Разворачиваюсь и двигаюсь в сторону заката,надеясь на лучшее, и что по дороге вниз ничего не случится.

Другу художнику