Газетный самолётик - Дмитрий Аркадин Страница 3

Некому даже в наследство оставить айфон!

Вот из треногой избы переехала в город Мытищи,

где вечера подмосковные, даже уют.

Этот уют она мочит слезами, до тыщи

писем строчит ежемесячно в детский приют.

Нет ей ответа. Сиди целый день у газона,

тополь с Плющихи – столице укором торчи!

Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона,

та у бабули идёт на анализ мочи.

Утром, когда просыпается весь мегаполис,

солнце на небе встает, как во рту леденец,

бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…

Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».

Последний ветеран

В мае громы – чем не залпы пушек,

что дрожат восторженно во мне,

будто судьбы беленьких старушек

не достались жертвами войне.

Где, по ком они рыдали в голос,

в рощах с кем берёз глотали сок?

Им пригладят выбившийся волос,

их схоронят в пепельный песок.

В небе птиц беспечная ватага

мчит весну в зеленых образах,

так неслись любимым от Рейхстага

похоронки – письма на слезах.

Боль – числом девятым – на подходе,

в шрамах битв – войны кровавый след…

Я хочу, чтоб вечно жил в народе

мой давно от ран умерший дед.

Ради мира, радости и смеха

до сих пор уходит время их.

Меркнет историческая веха –

глуше звон медалей боевых.

В праздник мира, горькая Победа,

фляга водки узкий рвёт карман,

с палочкой хромает ротный деда,

мой и твой последний ветеран.

* * *

Кто я такой, чтобы не верить в Бога?

Чем я владею, кроме двух гитар?

Одной щиплю я струны понемногу,

другая понемногу мне – пиар.

Не победил, не проиграл, не сдался,

на переправе не сменил коня…

Вот бы Господь со мной расцеловался –

как я в Него, поверил бы в меня!

* * *

И вот заграница закончилась домом.

Так волей, неведомой ею ведомым,

меня притянуло к горячей стране.

Но где в той стране… отогреться бы мне?

Заяц над бездной

Не ждать с надеждами вестей,

не рассуждать о Боге

и не искать красивостей

в случайном некрологе…

У очередности на смерть

нет логики железной:

смеяться заяц может сметь,

вися над синей бездной.

Про здесь и там

Человек, когда уходит близкий-близкий,

словно вороны рассевшись по кустам,

вы, придя за упокой пригубить виски,

убедитесь, что Вы здесь, а друг ваш Там.

Постелив себе постель, хмельные в меру,

вы зевнёте дома радостно в  трусах…

…Хорошо, что неизвестно лицемеру,

как он Господа смешит на небесах.

Забытая зажигалка

Она ему в слезах писала

о личных глупых новостях –

что вот, собака искусала,

когда она была в гостях,

что жизнь такая злая штука! –

что хочешь – смейся, хочешь – ной!

Что без него не жизнь, а мука,

как у собаки бе-ше-ной!

Что было ей себя не жалко

швырнуть ему в его кровать,

что он оставил зажигалку,

а ту нашла в постели мать.

Она же вовсе не «давалка»,

как он про то подумал! Фу!

И не пропала зажигалка –

лежит в прихожей на шкафу.

Ещё писала про колготки,

что то малы, то велики,

что до получки – полселедки,

но очень хочется… трески!

Что на лице прыщи созрели!

Перед трюмо хоть волком вой!

Сказал ей фельдшер Метревели,

прыщи – от жизни половой!

Вернее, оттого, что нету…

Вернее, редко и давно!

А как одной  настроить эту…

ту… половую – как в кино?

В конце послания – приписка:

«Изнемогаю, голубок!

Люблю тебя! Твоя Лариска.

Прислать ли спичек коробок?

Вернись ко мне, на нашу свалку,

где всюду рухлядь и  херня –

Возьмёшь со шкафа зажигалку,

а между прочим – и меня!

Грустит один, как воин в поле,

мой новый прыщик на губе.

Тебе пишу – чего же боле?

Так… спичек выслать ли тебе?»

* * *

Зажгите лампу, Алладин!

Вы мой  случайный  господин,

я за столом всегда один,

стихом среди стаканов.

Ночами – тысячью одной –

идут безжалостной войной

ко мне немыслимой стеной

колонны истуканов.

Не жду от них ни похвалы,

что злее славы и хулы,

ни эдельвейса со скалы,

ни лжи, ни даже лести!

Хочу тепла очей и рук,

часов старинных мерный стук –

о блюдце звона ложки вдруг,

и чаепитий – вместе.

Чего бы впрямь ещё хотеть?

Ладони о стаканы греть,

шептать на ушко что-то… петь

или не петь… Светает…

Плесни нам водки – не серчай!

За рюмкой – мама, не скучай!..

….Моей мечты грузинский чай,

как сердце, остывает.

36 Любе

Ах, если он воспеть бы мог

её, собравшись с духом!  –

но правит ею «Козерог»…

и не с его же слухом…

На тёмном небе звёзд расклад   –

ночной источник света,

где эвкалиптов тихий сад

зимою дарит лето.

Огородив  от бомб и мин,

проводят меж между цветами

её  сто двадцать  именин  –

и потчуют мантами…

Любовь – загадочный полёт,

и штиль, и шторм, и качка…

Про   дом  родной душа поёт –

вздыхает  сибирячка!

Свечей  шаббатных   – ей огни,

ей  – певчих птиц вокал.

Но снова, мудрый искони,

зовёт её Байкал.

Когда же дальним  бережком,

где Баргузин не слышен,

она гуляет  босиком  –

о ней тоскует  Ришон.

Три  печали

Живут со мною три печали,

как квартиранты, как бичи.

Чтоб не скучать, они украли

от сердца моего ключи.

Когда его не слышу стука,

молю, чтоб триптих тот затих!

Но бедный разум гложет мука,

что я имён не знаю их.

Всегда являются некстати

и застают меня врасплох

печали эти в белых платьях –

мои молитва, стон, и вздох.

То надо мною вместе млеют,

любовь взаимную суля,

то отступают и немеют,

боясь остаться без жилья.

А я при них и в дождь, и в стужу

себе любимому – жюри,

с веселой рожею наружу,

с тремя печалями внутри.

Белые  ночи

Помню длинные белые ночи

в прошлой жизни длиннее ночей…

Только зрелые годы короче

поминальных еврейских свечей –

скоротечны любые разлуки:

на войну, в магазин, в ресторан…

Ненадёжно любимые руки

второпях укрывают от ран.

Из неснежной страны, не ледовой

не успеть долететь до Невы,

потому что Фортуне бедовой

на скаку не сносить головы.

Про  неизбежное

Смеюсь над тем, что неизбежно,

как с неба падающий «ТУ» –

так – не подать руки скоту,

так – на могильную плиту

цветочки возложить небрежно…

Слабо над песнею заплакать,

вздохнуть от сущей ерунды,

когда в песке любви следы,

стрекозы блещут у воды,

зато в глазах туман и слякоть.

Не дожидаюсь – плачь, не плачь –

чтобы ни холодно, ни жарко!

Чтобы за стенкою гитарка,

а на столе свеча и «Starka»,

а рядом – опоздавший врач.

* * *

Вся жизнь – это то, что с трудом собираешь по крохам,

буквально по хлебным – крупицы чужой теплоты,

как летом в букет – на лугу полевые цветы,

как мелочь в кармане – на сдачу с мирской суеты,

и всё это, собственно, с радостью, реже – со вздохом.

Но если на чашечке с кофе губная помада –

бесстрастная метка разлуки с надеждой – любви,

как Судная клятва на верности, не на крови,

до слуха, увы, не доходит – зови не зови,

так может, той скудной любви и крупицы не надо?

Дай Бог ошибиться, как двоечник радостный с мелом,

как ждущий подсказки, певец, позабывший слова

из песни, где было про то, как примята трава…

Что если ещё не последняя – эта глава,

в которой любовь окаянная – так… между  делом?

Женщина   у  окна

В той одной из известных республик,

где обычно бывает война,

нефти нет и не царствует рублик…

Но… Мадонна стоит у окна!

Не певица она, не икона –

чудотворно не льющая слёз,

не уходит подолгу с балкона,

невзирая на снег и мороз.

Боже мой, что за дальние дали

ей рисуют мечты-колдуны?

Миражей мы таких не видали,

что в печали ей были даны.

Всё бы вовремя, всё бы уместно,

да планида полынно горька:

и откуда пришла – неизвестно,

и уйдет, как алмаз с молотка.

Но пока заливаются птицы

голосистее певчих Марго,

остаются ей силы молиться –

за него… за него… за него…

Изможденное деревце краше

снова кажется, если во