Газетный самолётик - Дмитрий Аркадин Страница 4

он ей будто рукою помашет –

той Мадонне в далёком окне.

Надежда

Народ запасся траурной одеждой,

пил с горя водку – прямо из горла.

Я понимал: прощаются с надеждой,

что будто бы последней померла.

Кричали все: «Нам без подмоги оной,

небось, теперь питать одну тоску!..» –

И на веревке вешались казенной

по двое да по трое на суку!

Я брёл скорбя, с оркестром рядом, с теми,

кто жалость вымогал, тянул из жил!..

И тут шальная мысль стрельнула в темя –

что я саму надежду пережил!

Первые   и последние

Как, скажем, третьесортный Крым,

или советская обедня –

вот так обидно быть вторым!

Тогда уж лучше быть… последним.

В конце концов, от вожаков

грязны потом вещдоки-пятна…

А я – за скромных мужиков,

чья не элитна жизнь, но – внятна.

Они меж нас трезвее всех –

поступком, словом или взглядом.

Они не прут вперёд и вверх,

круша собой того, кто рядом.

Накатит пламени стена –

чужого вытащат Сережу

или другого пацана –

с себя самих сдирая кожу.

Когда с трибуны прокричат,

что наступило время стачек,

они для чьих-нибудь внучат

спасут из проруби собачек.

Им утешение найди…

Им от ангины – в чай малину…

Тому, кто духом впереди,

найдётся тот, кто плюнет в спину.

18 декабря

Декабрь нежданно свежестью дохнул,

и улицы наполнились прохладой.

Осенний день последний упорхнул

озябшей птицей из ночного сада.

Поверь, не стоит зиму укорять,

что входит вдруг, без снега и без стука.

На ложе утра нового присядь:

с зимой короткой трепетна разлука.

День восемнадцатый – одна из дат,

которая, не сильно докучая,

плеснула водочки чуть-чуть, а ночью – чая.

Попил чайку – и будто вышел в сад.

А там, в саду, услышал божьих птиц,

поющих на миру, не из темниц.

Зимой твоею он недолго длился,

тот щебет их – о том, что ты родился.

Не дай Господь упасть однажды в грязь,

храни во мне воспоминаний крошки!

Позволь мне жить раскованно как, князь,

на чьи-то вновь заглядываться ножки.

* * *

Какое чувство-динамит,

любви и ненависти пламя! –

Отвратной ложью не дымит,

не угасает временами.

Те берега, где без интриг

горят души костры –

не разделимы ни на миг

две чувственных сестры.

Счастливая кефаль

Зачем старанья? Как увядшая гвоздика –

все письмена мои. Цена им три гроша.

Как не хватает мне по жизни Бени Крика! –

Его поддержки и улыбки: «Дима, ша!»

Засим живу пока на дорогом клочке,

кефаль счастливая не на моём крючке.

Война и любовь

Семь минут осталось до атаки,

автомат прижат к его скуле,

а в прицеле – рвы и буераки…

И коровка божья – на стволе.

Вспомнилось: вдвоём на сеновале,

Верочка-невеста… счастье с ней!

Там они дитя нарисовали –

спрятали рисунок меж камней.

Загнутые длинные реснички,

солнечное ушко, как огонь…

ягоды случайной землянички,

собранные милой на ладонь…

На кого получится похожим

первенец – рождённый… или нет?

Вот уже в прицеле вражьи рожи,

дикой пули свист… и – гаснет свет…

Господу досадно и неловко:

Не для всех Господни чудеса…

…Не успела божия коровка

до солдатской смерти – в небеса.

Светлой памяти отца –

Председателя Ассоциации евреев – ветеранов 2-ой Мировой войны, Председателя антифашистского Совета иммигрантов из СССР. США, Детройт.

Как мне жить и не думать, и как мне не помнить об этом,

осознать, уловить сердцем эту фатальную нить.

С глазу на глаз всю ночь я с отцовским зеленым

беретом, посижу просто так. А получиться-поговорить.

Говорить…Что слова? Не затянут они моей раны.

Кем для всех был отец? Собеседник, боец и комбат.

Вы простите ему, дорогие мои ветераны,

что Аркадий ушел, как уходит гудящий набат.

Те, кто тратят себя для других не для славы и чина,

с тех особый высокий у Господа спрос, стало быть.

В землю лег эмигрант – настоящий Боец и Мужчина,

и набат его будет греметь раздаваться и плыть.

Звон подхватят его не совсем молодые солдаты,

нет у праведных дел ни сроков, нет ни лет, даже дат.

Ах, какие уж там в нашей памяти могут быть даты,

если в сердце живут и печаль и тоска и набат.

…Мой израильский дом наполняется утренним светом,

а у вас в Мичигане, я слышал, гуляет метель.

Мне легко от того, что к отцу я пришел за советом,

и что там средь метелей качается мамина ель.

Сыну

Жизнь порой короче поворота,

но длинней портняжного стежка.

Впереди – известные ворота,

в прошлом – зов еврейского рожка.

За душой ни дерева, ни тени,

чтобы в полдень падала на дом.

Дома нет – вхожу в чужие сени,

мне напоминанием о том.

Только сын – от крови и от плоти –

не в Российском воровском раю –

на плоту еврейском… или… боте

правит родословную свою.

Оглянись со мною, сын, на храмы,

где оливы веточка тонка,

где души невидимые шрамы

всякого точнее ДНК…

Попроси – не много и не мало,

пересилив норов гордеца,

у икон – стыдиться не пристало! –

быть тебе счастливее отца!

Пусть не поседеет чья-то мама

в той стране, которой мы верны…

Сын с отцом, мы молимся у Храма –

с нашим Богом… молча… у Стены.

* * *

Не надо думать «что потом?»

и зря печалиться о том,

что с нами шёпотом, притом

простится век шальной.

Кому-то яблочный «Агдам»,

кто сам возьмет, кому задам…

Отмщенья всем не аз воздам –

(на мой ли мозг спинной):

одним – деньгами на суде,

иным – кругами на воде,

сынам – нигде или везде –

отцовством, между делом.

Что ж, Магендовид или крест –

кого съедят, а кто-то съест –

в один прогон, в один присест,

на сине-белом фоне.

Исчезнет всяк небесный знак,

с тобою мы исчезнем так –

Как унесённый ветром злак,

что вовсе не по Торе.

Зато под вечною луной

взойдём оливами весной

на территории одной,

где все евреи в сборе.

  * * *

Самовлюбленных птиц так мало в небе нынче –

мышей летучих много… липких мух…

Давай взлетим с тобою, грустный пинчер,

и для себя с небес повоем вслух!

Прекрасен наш с тобою компромисс:

ты не тюльпан, я тоже не нарцисс.

* * *

Какой тому грозит застенок,

кто продаёт на потроха

чужое сердце за бесценок,

как на базаре петуха?

Такой сторгует даже веник –

учует спрос, урвёт навар.

Но если есть для сердца ценник,

так то не сердце, то – товар.

Газетный самолётик

Любой успех достоин уваженья,

как, скажем, к хлебу… или к старикам…

Но в двух шагах от славы – пораженье,

когда успех пускаешь по рукам.

Блажен, кто отстраняется в успехе

от треска барабанной ерунды.

Ты на коне? – бумажные доспехи

не скроют поражения следы.

В них, изнурённый чарами экзотик,

от жизненных просторов вдалеке –

что твой Успех?! – газетный самолетик,

не знающий ни взлётов, ни пике…

Памяти   поэта   Леонида Колганова.

Не спеши сойти с ума,

будь, старик, на страже,

если родина сама

не обнимет даже.

Там снега, когда зима,

там замёрзла речка.

Здесь же слово «обыма»

греет, словно свечка.

Обыма тебя, Поэт,

без полян-стаканов.

Зажигает в душах свет

Леонид Колганов.

Раздаётся строк набат –

строк живых и разных,

не для тех, кто стал горбат

от поклонов праздных.

Гибнет зависть над листом,

чьи-то экивоки.

Неизменными потом

остаются строки.

Хватит миру чепухи!

Пусть в строфе и фразе

восстают его стихи

словно Стенька Разин.

Время – вечный метроном,

днесь поэтов – рать!

Вот и плачу об одном –

некого обнять.

Осадки

Какая разница, какой-

такой погодой

я стану даже не рекой –

земной породой.

Дождем прольюсь в своей стране,

на стёкла падкий.

А люди скажут обо мне:

«Прошли осадки».

* * *

В груди, как среди пальм – ни ветерка,

кровь не бурлит, душа без метастазов.

И нет тебе ни секторов, ни Газов,

лишь шашлычок забыт у костерка,

лишь маленькая девичья ладонь,

лишь тлеющая в пальцах сигарета

подсказывают: на исходе лето

и на войну потраченная бронь…

И после нас народ совсем